Современная американская новелла. 70—80-е годы

Байрон был сын Тома от первого брака. Уже второе лето он жил с ними в Вермонте. Ему самому предоставлялось выбирать, где он будет проводить каникулы, и он проводил их с ними. Все остальное время он жил с матерью в Филадельфии. В этом году он вдруг стал квадратный и плотный, как японский робот из его коллекции — сложная электронная игрушка, умеющая выполнять массу разных операций, часто никому не нужных, как не нужны десятки лезвий швейцарского туристского ножа, его отвертки, лупа, пилки, ножницы и прочие хитроумные приспособления. Том все никак не мог поверить, что его сыну уже десять лет. Ночью, когда он закрывал глаза, ему неизменно представлялось крошечное существо с нежными шелковыми волосиками, все шрамы и синяки куда-то исчезали с коленок и локтей, и Байрон снова был младенец, гладенький и юркий, как рыбка.

На эстраде стояли и лежали брошенные инструменты. Из путаницы проводов на полу торчали микрофоны, точно деревья среди густого подлеска. На площадке танцевала хорошенькая блондинка, она встряхивала своим высоким пышным ежиком и улыбалась партнеру, на ней были наушники «Сони», так что танцевала она под свою собственную музыку из плейера, хотя музыкальный автомат играл, потому что у оркестра был перерыв. Мужчина лениво переставлял ноги, видно, ему даже не хотелось делать вид, что он танцует. Том узнал пару — это им досталась цепная пила, которую он хотел купить на аукционе, куда ездил днем.

Из музыкального автомата несся голос Долли Партон, она шептала интерлюдию из «Я буду любить тебя вечно». На полках за стойкой бармена зеленели бутылки «Роллинг рока», точно кегли, зачем-то расставленные по всей площадке. Печаль Долли Партон была очень искренней. Интерлюдия кончилась, она снова запела, с еще большим чувством.

 — Думаешь, я тебя разыгрываю? Ей-богу, нет, — говорил мужчина в оранжевой футболке, сжимая бицепсы толстяка, который сидел с ним рядом. — Так я ему и сказал: «О чем ты спрашиваешь-то, не пойму. На кого похож тунец? На тунца, на кого же еще ему походить».

Толстяк затрясся от смеха.

Над баром горела реклама — бутылка пива «Миллер», и в ней бегут вверх серебряные пузырьки. Когда Байрону было три года и Том еще жил со своей первой женой, он однажды снимал игрушки с рождественской елки, а иголки дождем сыпались на простыню, которую они положили вокруг дерева, пытаясь изобразить снежный сугроб. Никогда еще на его памяти елка не высыхала так быстро. Он стал обламывать ветки, потом пошел за пластиковым мешком для мусора. Обламывал ветку за веткой и засовывал в мешок, радуясь, что так удачно придумал и не надо будет тащить дерево с четвертого этажа вниз, засыпая лестницу иголками. И тут из детской вышел Байрон, увидел, как ветки исчезают в черном мешке, и заплакал. Его жена помнила все обиды, которые он нанес Байрону, все резкие слова, которые ему сказал, и упорно напоминала ему о них. Том так до сих пор и не знает, из-за чего плакал в тот день его сын, но только он тогда еще больше расстроил мальчика — рассердился и стал говорить, что елка — это всего лишь елка, а не член семьи.

Мимо прошел бармен, в обеих руках у него было по нескольку бутылок пива, он нес их за горлышки, как подстреленных уток. Том пытался привлечь его внимание, но бармену было интересно послушать анекдот, который рассказывали в углу, и он направился прямо туда.

 — Давай танцевать, — сказал Том, и Джо положила ему руки на плечи. Они вышли на площадку и стали медленно кружиться под старую песню Дилана. Резкие, пронзительные звуки аккордеона резали воздух, точно свистулька на карнавале.

Когда они вернулись к машине, Байрон притворился, что спит. Если бы он на самом деле спал, он бы пошевелился, когда они открывали и захлопывали дверцы. Он лежал на спине в своем синем стеганом спальном мешке, точно в коконе, и глаза его были не просто закрыты, а слегка зажмурены.

На следующее утро Том работал в огороде: сажал помидорную рассаду и ноготки. Отпуск у него в этом году был два месяца, потому что он перешел на другую работу, и он решил привести все в идеальный порядок. Тщательно продумал, где что надо сажать, и его грядки были похожи на яркий узорный ковер. Джо сидела на веранде, читала «Молль Фландерс» и поглядывала на него.

Она каждую ночь хотела любви, это и льстило ему, и слегка тревожило. Месяц назад, в день ее рождения, когда ей исполнилось тридцать четыре года, они распили бутылку «Дом Периньона», а потом она спросила, так же ли решительно он не хочет ребенка. Он сказал, что да, не хочет, они ведь об этом еще до свадьбы договорились, неужели она забыла. У нее стало такое лицо, что он подумал: сейчас она начнет убеждать его — она учительница и обожает спорить, — но она не стала настаивать, только сказала: «Надеюсь, ты все-таки скоро передумаешь». С тех пор она все время поддразнивала его. «Ну что, передумал?» — шептала она, прижимаясь к нему на диване и расстегивая ему рубашку. Она даже хотела спать с ним в гостиной. Он боялся, что Байрон проснется и зачем-нибудь спустится вниз, поэтому сразу же выключал телевизор и шел с ней в спальню.