Современная американская новелла (сборник)

 — Я побеждаю всегда, потому что бегаю быстрее всех, — отвечаю я Гретхен, поскольку, на мой взгляд, среди них она одна — говорящая, а эти две лишь рты разевают. Гретхен улыбается, но улыбка у нее деланная, и я тут вот про что думаю: почему, думаю, мы, девчонки, никогда искренне не улыбаемся друг другу? Не умеем, наверно, да и научить нас некому, потому что взрослые девушки тоже не знают, как улыбаться от души. Тут подъезжает Реймонд и натягивает вожжи. Ничего, сейчас эта троица увидит, что к нему им лучше не приставать.

 — Ты в каком классе, Реймонд?

 — Если у тебя вопросы к моему брату, спрашивай меня, понятно, Мэри-Луиза Вильям из занюханного Балтимора?

 — А ты что ему — мамочка? — пыхтит Рози.

 — Угадала, Толстуха. И советую вам всем заткнуться, не то самим придется за мамочками бежать.

Они скисли, стоят молчат, переминаются с ноги на ногу. Потом Гретхен уперла руки в бока, выставила веснушчатую физиономию, раскрыла рот, но так ничего и не сказала. Обошла меня, смерила взглядом и потопала своей дорогой, подлипалы, ясно, за ней. Мы с Реймондом улыбнулись друг другу. «Но!» — понукает он лошадей, а я опять принимаюсь за дыхательные упражнения, и мы идем дальше до угла 145-й улицы, где стоит мороженщик, и мне ни до чего на свете дела нет, ведь я — мисс Ртуть собственной персоной.

Утром Первого мая я не тороплюсь в парк, наши забеги завершают праздник, а гвоздь программы — хоровод вокруг майского дерева, но я без плясок как-нибудь проживу, хотя мама считает, что это я напрасно, пора бы, мол, начать себя вести, как положено девочке. Никак взрослым не угодишь. Вы думаете, мама спасибо мне говорит, что ей не надо шить дочери белого кисейного платья с широким атласным поясом и покупать белые кукольные туфельки, которые до праздника из коробки даже вынуть нельзя? Как бы не так. Думаете, мама радуется, что ее дочка не скачет вокруг майского дерева и не пачкает дорогих обновок, да к тому же не строит из себя фею, или цветок, или что там требуется, хотя важно другое — чтобы каждый старался быть самим собой; я, например, бедная чернокожая девочка, которой, по правде говоря, не по карману туфли и платье, если надеть их придется только раз: через год ведь малы будут.

Была я однажды в жизни Земляничкой, в детском саду, когда мы ставили «Гензеля и Гретель»[36], и я по малолетству согласилась танцевать на цыпочках, скруглив руки над головой и выворачивая ноги. Дурацкое занятие, только чтобы у родителей был повод разодеться и похлопать в ладоши. Не пойму, чего радоваться, глупость одна. Никакая я не Земляничка. И не танцую на цыпочках. Я бегаю. И в этом я вся. Поэтому Первого мая я прихожу в парк под самый конец программы — впритык, чтобы только успеть приколоть номер и прилечь на траве, пока не объявят забег на пятьдесят ярдов.

Реймонда я усадила в детские качели, еле втиснула, это теперь, а на будущий год и думать нечего, не влезет. Затем отправляюсь на поиски мистера Пирсона, который прикалывает номера. А на самом деле, если хотите знать правду, высматриваю Гретхен, но ее пока не видно. В парке яблоку негде упасть. Тут и взрослые, и дети. Отцы в шляпах, у женщин к платьям приколоты букетики цветов, у мужчин платочки из нагрудных карманов выглядывают. Маленькие девочки в белых платьицах, мальчики в голубых костюмчиках. Служители расставляют стулья и гоняют из парка ленокских пацанов, будто им уж и прийти сюда нельзя. Парни постарше в кепках задом наперед стоят у ограды и вертят на кончике пальца баскетбольные мячи, ждут не дождутся, когда схлынет толпа и можно будет поиграть в свое удовольствие. Ребята из моего класса с большими барабанами, глокеншпилями, флейтами. Прихватили бы еще бонги — то-то была бы музыка.

А вот и мистер Пирсон со своими причиндалами: у него и планшетка, и номер, и карандаши, и свистки, и булавки, и уйма прочей мелочи. Руки у него как крюки, все из них валится. Ух, как доводили мы его раньше, кричали: «Эй, дядя, достань воробышка!» Он ведь торчит над толпой, как каланча, ноги у него что ходули. Ну и злился же он, гонялся за нами. Я одна только и могла от него удрать, меня-то не догонишь, но я уже выросла и глупостями такими не занимаюсь.

 — Так, Комарик, — говорит он, отмечая меня в списке, и дает мне седьмой номер и две булавки. А я думаю о том, что он не имеет права называть меня Комариком, раз я больше не дразню его.

 — Хейзел Элизабет Дебора Паркер, — поправляю я его и прошу так и записать.

 — Ну что ж, пусть будет Хейзел Элизабет Дебора Паркер. Ты как, опять в чемпионки метишь или в этом году дашь кому другому отличиться?

Я на него аж глаза вытаращила: неужто он всерьез думает, что я могу нарочно проиграть, лишь бы кто-то еще отличился?

 — Сегодня бегут всего шесть девочек, — сокрушенно замечает он, будто я виновата, что не весь Нью-Йорк вышел на старт. — Эта новенькая — классная бегунья, — он высматривает Гретхен в толпе, вертит головой — точно перископ в фильме о подводниках крутится, — а что, если тебе, гм-м… сделать, гм-м… красивый жест и…