Современная американская новелла (сборник)

Так вот, день начался как всегда. Вода в туалете ревет, что твой гоночный автомобиль. Отец кашляет, сплевывает раз двадцать и орет, что, мол, уже полседьмого. А я ему ору, что бросаю школу. У меня всегда так: раз — и решил.

 — Что, уже не хочешь идти в адвокаты, чтобы защищать мексиканский народ? — спрашивает он по-испански. Считает себя шибко остроумным. Ладно, в следующий раз ни слова не услышит о моих планах.

 — И в доктора тоже не хочешь? — не унимается он. — Ногу мне задаром не отхватишь?

 — Ты есть дурак, — отвечаю я вполголоса по-немецки.

 — А как ты меня прокормишь, когда я брошу работать? Женишься на богатой старухе, у которой свой бильярдный зал?

 — Я вообще отваливаю отсюда! Больше ты меня не увидишь! — заорал я.

Но он уже был на кухне, возился со своим кофе. Хоть сдохни, все равно тебя всерьез не примут. В общем, я лежал и ждал, пока отец уйдет на работу. А когда снова проснулся, было около двенадцати. Последнее время могу спать сколько угодно. Я встал, надел чистые джинсы, куртку и аккуратно причесался — у меня уже было предчувствие, что этот день станет особенным.

Завтрака пришлось дожидаться — ребенка опять тошнило, и он все заблевал молоком. В нашем доме постоянно гадит какой-нибудь ребенок. Когда они родятся, все приходят и долдонят: «Que[44] хорошенький!» И ни слова о пакостях, которые эти детишки вытворяют, или о том пакостном способе, которым их делают. Иногда мать меня просит, чтобы я с каким-нибудь из них понянькался. Только он всегда орет — может, оттого, что я не прочь сдавить его посильней, если никто не видит.

Наконец мать подала на стол, и хоть нос затыкай — так противно она воняет детьми. И смотреть на нее тошно — ноги сплошь во вспухших синих венах. Я ждал, что она разорется, почему это я не в школе, но, похоже, она забыла, и я смотался.

Мне всегда хочется выть, когда я выхожу из дому и вижу, во что превратили нашу Шемрок-стрит. А какая была улица! С домишками по обеим сторонам. Может, их и не мешало кое-где подкрасить, да все равно приятно было смотреть. Но потом железнодорожная компания скупила всю землю вокруг, только мой отец заупрямился, не захотел продавать участок. И вот они заявились сюда с бульдозерами и кранами. Когда дома сносили, мне казалось, что я слышу, как они кричат. Теперь Шемрок-стрит — подъезд к туннелю. И вся завалена кучами цемента. А домишки Пелона и Черныша — просто груды старых досок, которые тоже скоро увезут. Дай бог, чтобы с вашей улицей такого не случилось.

Сначала я остановился у ворот, и там опять стоял знак — большое «S», оплетающее крест, как змея, и кругом него лучи. Каждый знает, что это знак ребят с улицы Сиерра. Я его, понятно, стер, но вечером он снова появится. Прежде им бы не посметь прийти на нашу улицу, да без своих друзей ты никто. А в один прекрасный день они меня подстерегут — и это будет концом Чато де Шемрока.

Словно привидение, я поплелся к Главной улице. И чтобы самому себе доказать, что я еще жив, написал в углу на ограде свое имя. Обычно на улицах все расписываются как-то неряшливо. Не то что я. По-моему, делать так делать. Как говорила моя учительница в пятом класса — если знаешь, что люди увидят твою работу, ты должен сделать ее хорошо. Ее звали миссис Кали, и для белой она была, в общем, ничего. Другие учителя — настоящие полицейские, а миссис Кали один раз отвезла меня домой, когда меня собирались отделать. Кажется, она даже хотела меня усыновить, хоть никогда про это не говорила. Я ей многим обязан, особенно почерком. Его надо видеть, мой почерк, — плавный, округлый, гибкий, словно блондинка в бикини. Все его хвалят. Правда, однажды меня по ошибке зацапали, и там один доктор, когда увидел мой почерк, сказал, что со мной что-то не так, — выдавил из себя какое-то длинное ученое слово. Да только он сам был чокнутый, потому что я попросил его показать мне, как надо писать, и он нацарапал что-то вроде ограды из колючей проволоки с воробьями на столбах. Невозможно было читать.