Современная австралийская новелла

— Разве ты не знаешь? — спросил мистер Фаусетт. — Она уволилась.

— Ушла! — воскликнул Элвин. И вспомнил, что она пыталась что-то ему сказать.

— Она нашла себе другое место, — сказал мистер Фаусетт.

— Ну что ж, — сказал Элвин. — Мне, пожалуй надо идти.

— Желаю удачи, — сказал мистер Фаусетт.

— Ушла, — бормотал про себя Элвин, подымаясь по лестнице. Не так уж трудно было бы ему узнать, куда она ушла. Тот же мистер Фаусетт сказал бы, если б он его спросил. Только вряд ли он спросил бы.

В минуту искренности он признался себе, что он себя обманывал. Она ушла, ничего не попросив ему передать, ни привета и ни слова о своем новом месте. Он почувствовал пустоту в сердце и в то же время — некоторое облегчение. Теперь ничто не связывает его с прежней работой.

Он разговаривал с Начальником и его заместителем с искренним раскаянием, и вместо того, чтобы произнести те гордые и смелые слова, что он произносил про себя во время увольнения, он признался, что нарушил правила, вымаливал прощение и просил, чтобы его взяли на прежнее место.

Начальник, недолго пошептавшись со своим заместителем, охотно предоставил Элвину прежнее место.

Элвин вернулся к своему столу и приступил к работе. Две стопки квитанций быстро растаяли, проволочная корзинка беспрерывно заполнялась докладными записками, а штемпели, похожие на молоточки, сновали по страницам гроссбухов. Но Элвин теперь уже не делал больше, чем от него требовалось. Теперь он даже бросал работу, чтобы послушать о предстоящем собрании государственных служащих, которые требовали сокращения рабочего дня. Теперь он старался не смотреть на «женский» стол. Его тайна была погребена глубоко в его сердце, он не хотел пробуждать воспоминания. Но это было почти невозможно. Когда ему случалось поднять глаза от стола, он неизбежно встречался со взглядами женщин, сидевших за сортировочным столом.

Проходили месяцы, и он против своей воли стал замечать, как часто сменяют одна другую молодые женщины.

Из тех, кто был при Джун, осталось совсем мало. Некоторые вышли замуж. Элвин помнил девушек, которые обходили столы и собирали деньги на подарки уезжающим товаркам.

Однажды, весенним утром, на стуле, где раньше сидела Джун, он увидел новую молодую девушку. Было в ней что-то такое, что почему-то напоминало ему Джун, хотя внешне она ничуть на нее не походила. Это была рослая, дюжая женщина, светловолосая, широкобедрая и полногрудая. Он посматривал на нее все чаще и чаще, по в отличие от Джун она не отвечала ему взглядами. Только однажды она бросила на него незаинтересованный, равнодушный взгляд, отвергший его навсегда. Но даже это не охладило его интерес. Верный служащий государства, он однажды испытал, что такое любовь и что такое бунт, и никогда уже не смог стать прежним.

Перевод Н. Треневой

Патрик Уайт

На свалке

— Э-эй!

Он крикнул из дому, но она так и не перестала колоть дрова во дворе. Взмахивала правой рукой, все еще сильной, мускулистой, хотя тело у нее уже начинало рыхлеть. Правая взмахивала, а левая висела свободно. Удары приходились слева, справа. С топором она управлялась ловко.

Потому что как же иначе? Нельзя ведь все валить на мужчину.

— Эй ты! — Это Уолт Уэлли снова окликнул ее из комнат.

Потом Уолт показался на крыльце в старой, замызганной кепке, которую он стащил на распродаже экипировки бейсбольной команды «Янки». Мужчина еще хоть куда, хотя брюшко у него уже начинает выпирать над поясом.

— Опять разыгрываешь из себя черт-те кого? — сказал он, оттягивая посвободнее майку в проймах. Посвободнее — на этом был основан весь уклад жизни у них в доме.

— Да ты что? — возмутилась она. — Ты за кого меня принимаешь? За дубину стоеросовую?

Глаза у нее были сверкающей голубизны, кожа как смуглая кожура персика. Но когда она улыбалась, дело было хуже — раздвигаясь, губы обнажали слюнявые десны и пеньки темных гнилых зубов.

— Женщины любят, когда их именуют, — сказала она.

Никто никогда не слыхал, чтобы Уолт называл жену по имени. Никто никогда не слыхал, как зовут эту женщину, хотя ее имя значилось в списках избирателей. А звали ее вот как — Исба.

— Когда что их минует? — спросил Уолт. — А знаешь? Завелась у меня одна мыслишка в уме.

Его жена встряхнула головой. Волосы у нее были своего, естественного цвета — вернее, выгорели на солнце. Все ее ребятишки унаследовали материнскую масть, и, когда они, золотисто-смуглые, стояли кучкой, откидывая со лба свои непослушные вихры, их можно было принять за чалых лошадок.

— Ну, какая там еще мыслишка? — спросила она, потому что ей надоело стоять, ничего не делая.

— Возьмем-ка парочку холодных бутылок и уедем на все утро на свалку.

— Застарелая она, твоя мыслишка, — проворчала его жена.

— А вот и нет! На свалку, да не на нашу. В Сарсапарилле мы с самого рождества не были.

Она пересекла двор, ворча что-то всю дорогу, и вошла в дом. Навстречу ей из-за дощатой обшивки ударил запах стока вперемешку с вонью давленого боггабри и гнилой груши. Может, потому, что Уэлли торговали старьем, их жилье, того и гляди, тоже готово было развалиться.