Современная австралийская новелла

— А-га! — сказала моя двенадцатилетняя сестренка. — Она такая душенька, да? Она приехала навестить бедных родственничков?

— Нет, — отрезала мать. — Как ты смеешь, барышня? — И мать села, сложно ей больше ничего не оставалось делать. — Она говорит, что очень устала.

— Она такая до-обренькая…

— Прекрати! — крикнула мать. — Как ты смеешь Думать, что Марта… как вы смеете, мисс? У нее была такая трагическая жизнь… — Она попыталась было прослезиться, но вместо того удовлетворенно потрогала кончинами пальцев свои короткие, завитые сегодня волосы. И мысленно перебирала свой гардероб.

— Который час? Эти часы спешат, или отстают, или идут правильно? Мне придется ехать, надо же ее повидать.

«Мне очень хочется ехать, — перевели мы, — и я сгораю от любопытства».

Как старший сын и представитель главы семьи, я поехал с матерью.

Отель «Терминус» был замершим ульем. В гостиной, где несколько пальм создавали впечатление зачахшего зимнего сада, не было ни души, кроме тети Марты и какого-то молодого человека. Они сидели в глубоких плюшевых креслах, и, судя по их виду, сидели очень долго. Между ними стоял индийский медный столик с бутылкой и бокалами и пепельница с рекламой виски, полная окурков со следами губной помады и дымившаяся, как мусорная куча.

— Мои дорогие! — сипло воскликнула тетя Марта, тяжело вставая с кресла. И чуть тише, уголком рта, сказала: — Ты, дубина, встать надо, когда входит дама.

Из-под горизонтальной брови, одной над обоими глазами, молодой человек метнул на нее знакомый мне взгляд — такие же взгляды я метал на мать, когда она объявляла посторонним, что я пишу стихи или грызу ногти. Молодой человек со смазливым, но тусклым лицом неуклюже поднялся.

Все, что происходило потом, не представляет особого интереса.

Тетя Марта была изрядно пьяна. Несмотря на пятьдесят лет, фигура ее довольно хорошо сохранилась. Платье и туфли подобраны со вкусом, который стоит больших денег. Ее тускло-черные волосы были завиты барашком; краска и завивка, очевидно, тоже стоили немало денег.

Мы являли собою неслаженный квартет, но, чем бы ни был чреват этот вечер, тетя Марта и моя мать явно не думали об этом. Единственный тетин упрек молодому человеку быстро канул в молчание. Она представила его нам как Ивана такого-то, но сама с почти супружеской насмешливостью называла его «И-фаном». Казалось, ближе к ночи, неторопливо идя к постели, она могла бы остановиться и сказать: «О, господи! Мой И-фан! Чуть его не забыла!» — словно речь шла о зонтике. Должно быть, она забывала множество таких зонтиков.

Голоса сестер перекрывали друг друга, они болтали без умолку, и все о семье, о семье, о семье. Они хихикали, они даже взвизгивали. По диагонали сквозь их болтовню И-фан односложными словами знакомил меня с тяжелой атлетикой. Для меня это было китайской грамотой. Я сидел с каменным лицом. Он надвинул на глаза свою бровь, словно капюшон, и, скрывшись под ним, дул коньяк. Тетя Марта бокал за бокалом пила портвейн. Моя мать со словами: «Нет, нет, Марта! Больше ни капли, а то я на ногах не устою» — выпила вторую, третью, а затем четвертую рюмку коньяка. Мне было разрешено выпить два стаканчика имбирного пива.

Мое увлечение жизнью родственников с возрастом прошло, тетя Марта меня не только не интересовала, но даже вызывала скуку, стыд и отвращение. Передо мной был классический образец безнравственности. Что-то колыхалось в ее лице, похожем на обветшалую резину, оно гримасничало, подмигивало, от смеха собиралось в складки и все же было мертвым: Помада с извивающихся губ посередине стерлась, обнажив их лиловый цвет. Иногда в ее глазах вспыхивал темный пламень, но это была иллюзия — они у нее просто бегали. Они не решались остановиться под голубыми блестящими веками.

Все это мне смертельно надоело, и я попытался спугнуть мать, напомнив ей о себе и о позднем времени. Я вынул свой бумажник и развернул его жестом взрослого мужчины. Этот жест остановил мать на полуслове.

— Я хочу купить еще… — я не мог вспомнить ни одного названия спиртных напитков, — …еще бутылочку.

— Ах, какой проказник! — воскликнула тетя Марта. — Знаешь, Долл, он будет красавчиком, даже в очках. Милый мальчик, ты не должен тратить свое состояние на гадких богатых теток.

Она протянула руку, выхватила у меня бумажник и помахала им, держа за уголок большим и указательным пальцами. Это было не более чем старомодная игривость «под девочку», жеманство в стиле Лили Лэнгтри, но на меня оно подействовало, как землетрясение, я был просто уничтожен. Из бумажника на медный столик упала моя тайна, мое безмолвие, моя мечта и семилетнее обожание, фотография девочки с целомудренным взглядом и улыбкой — улыбкой моей первой любви.

Я был слишком потрясен, чтобы схватить ее, спрятать, спасти.

— А он — темная лошадка, Долл, — сказала тетя Марта, беря фотографию. — Казанова. Это его любовь! — Прищурясь, она разглядывала фотографию, держа ее на расстоянии вытянутой руки.

— Кто? Кто это? Кто? — Мать протянула руку.

Это была минута, когда впервые жизнь перестала казаться мне прекрасной.