Современная болгарская повесть

Я не раз бывал тут до того, как Фрэнк уехал для участия в Балканской кампании, и сейчас, едва переступив порог мастерской, убедился воочию, что двухлетнее его отсутствие не прошло даром. Не осталось и следа от бурного увлечения классикой. Исчезли гипсовые, слепки, обнаженные тела в золотистом колорите. Исчез даже небольшой Пуссен, которым он некогда так гордился. Куда ни взглянешь, везде разбросаны ружья, амуниция, всевозможные мундиры, русские и турецкие, разного рода трофеи — память о недавнем кровопролитии, успевшем даже для нас, современников, стать историей.

Я смотрел на висевшие по стенам рисунки. Больше всего на них. Сюжеты те же, что и на выставленных в Салоне картинах Фрэнка: идущие в атаку полки, неприступные редуты, портреты бородатых воинов. Но меня поистине озадачило, что и здесь все (шло пронизано каким-то, я бы сказал, трагикомизмом, который я ощутил уже днем, в Салоне, при взгляде на первую же картину Фрэнка. Неужто это наш Миллет с его драматизмом и патетикой? Либо же прежний Миллет был выдуманным, ненастоящим, книжным?.. Я всматривался, размышлял, сопоставлял. Мне мерещилось, что полки, столь яростно устремившиеся в атаку, вот-вот побросают оружие; что неприступные редуты, в сущности, давно пора было покинуть; что бородачи в солдатских мундирах щурят глаза не случайно — они подмаргивают нам. Война войной — казалось, говорил художник, — а жизнь остается жизнью.

Я размышлял над новой философией Фрэнка, над новой, только сейчас обнаружившейся гранью его таланта. Именно об этом намеревался я написать в статье для утреннего номера газеты. У меня в голове уже сложилось начало: «Гость нашего Осеннего Салона американский художник Фрэнсис Миллет, известный публике своими корреспонденциями с театра русско-турецкой войны, явил нам еще одну сторону Искусства…» Говоря по правде, дальше у меня дело не шло. Еще одну сторону? Да, возможно. Но какую? Не ломлюсь ли я в ту дверь, в которую уже давно вошли Гойя и Домье?

— Садитесь, господа! Располагайтесь! — сказал Фрэнк после того, как наша компания обошла; всю мастерскую, шумно выражая свое удивление. — Кому какие напитки угодно?

— Смотря по тому, что вы можете предложить! — отозвался Фрэд Барнаби. Его звучный голос заполнил все пространство под высоким стеклянным потолком.

— Вермут и херес для дам…

— Вздор! — прервала его Элизабет Меррил. Она приехала накануне из Бостона, их помолвка с Фрэнком только что была объявлена, и это, видимо, позволяло им обращаться друг к другу подчеркнуто фамильярно. — Я предпочитаю водку! — продолжала она. — Ведь вы тоже будете пить водку, миссис Барнаби? Фрэнк уверяет, что получил ее в подарок от великого князя!

— И продолжаю уверять, миссис Барнаби! В русской армии существует обычай: тебе вешают на грудь орден, а в придачу дают ящик водки. Весьма разумно, вы не находите?

Кто-то засмеялся, а миссис Барнаби, супруга прославленного путешественника, Элизабет Английская, как мы в тот вечер решили ее называть, чтобы отличать от заокеанской тезки, лишь слегка повела своими худыми плечами и чуть скривила губы. Юная, хрупкая, она казалась сделанной из тончайшего фарфора. Глядя на ее огромного и не слишком поворотливого супруга, я дивился тому, что она еще цела. Совершенно убежден, что миссис Барнаби не разделяла вкусов мисс Меррил, но она сочла необходимым присоединиться к ее требованию. Моя Марго сказала! «О да, в последнее время водка вошла в моду!» Таким образом, программа вечера более или менее определилась.

Общество расселось — доктор Паскье между обеими Элизабет, Мишель и Карло по обе стороны от Марго, Фрэд Барнаби прилег на иноземный мохнатый ковер, вытянув чуть не до середины мастерской свои неестественно длинные ноги, композитор Пшевальский (или Пжевальский, я так и не уразумел, как правильнее) неподвижно застыл на подиуме для натурщиков. Я же забился в нишу за мольбертом — не стану скрывать, к превеликому моему удовольствию, ибо оказался в тени и уединении. Всех видел, все слышал, не будучи принужденным участвовать в разговоре. Рядом высилась огромная кипа рисунков, которые я и принялся с интересом рассматривать, пока Фрэнк наполнял бокалы гостей августейшим напитком. И снова на каждом листе представала передо мной война. Одна лишь война.