Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

— Отец рассердится! — твердит Божена. — Что же я буду таскаться по больнице с индейкой, как базарная торговка?

— Подумаешь, экая барыня! — негодует мать. — Как надо что сделать, так ты начинаешь нос воротить. Точно это невесть какой срам — свезти и отдать!

Но Божена уперлась, и ощипанная, выпотрошенная индейка осталась в кладовке. Не взяла ее даже для Имриха, как под конец предлагала мать. Он мог бы подумать, что индейка предназначалась не для него, а получил он ее лишь потому, что сестра не сумела отдать кому положено.

В поезде было достаточно времени, чтобы припомнить этот разговор и свой отказ. Вспомнился долгий, задумчивый и, пожалуй, даже грустный взгляд матери. Вот ты, значит, какая… Что ж, ладно, ладно. И больше ни слова, только посмотрела на нее еще раз и вышла из кухни.

Поезд мчался, теперь уже не сбегаешь в кладовку за индейкой, не запихнешь ее в сумку. Божена думала об этой индейке, о том, как мать с отвращением отдаляет момент, когда придется положить ее на противень и сунуть в духовку. Наверное, она бы с удовольствием вышвырнула птицу на помойку — лежи и тухни, коли у меня дочь такая важная, что не послушалась, не пожелала тебя взять.

Божена думала о матери, сравнивала ее с собой, и это сравнение не доставляло радости. Что-то в ней кричало: ну подумай хоть немножко! Разве мать могла всегда поступать, как ей хотелось? С работы на работу, от одних обязанностей к другим, с ранних лет и по сю пору…

На память пришел случай, рассказанный некогда матерью. Деревенская девушка ранним утром приехала в город продавать молоко. Зима, снег, мороз, не было еще и шести. Она вся продрогла, пока дожидалась, когда проснутся хозяйки и откроется рынок. Набралась смелости, постучала в окно одному ветеринару, чтобы тот пустил ее хоть в подворотню…

Что же сделал этот ветеринар времен бывшей республики? Пожаловался в управу, и за нарушение господского покоя ей пришлось уплатить штраф… целых двадцать крон…

Двадцать крон — и молоко, которое привозят в бидоне! Даже если брать десятилитровый бидон, сколько же молока надо привезти в город, чтобы заработать двадцать крон?

Грустные мысли. Главное потому, что Боженин бидон молока — индейка, которую мама хотела послать из самых лучших побуждений, — остался дома в кладовке. Конечно, совать подарки — мода прошлых дней, она смешна, но за этим ведь стоит мать и смотрит долгим, серьезным взглядом. Надо было хоть Имриху отвезти, о дальнейшем он бы сам позаботился. Ведь добился же, чтобы отцу дали место в больнице, где вовсе не обязаны его лечить, как-нибудь разобрался бы и с индейкой. Имрих — человек с характером… Со своими неприятностями он уже наверняка справился.

Когда мысли Божены остановились на брате, она усилием воли постаралась их отогнать. Нет, это неприятно, хватит! Ей помог поезд — толчки, торможение, меняющийся за окном пейзаж. Лучше думать о городе, о знакомых девушках из общежития. Что там нового, что ей расскажут? Как примут?

Прямо с вокзала Божена пошла в больницу. Не просидела там и часу, и то ей порой казалось, что разговаривать им с отцом не о чем. Ведь не станешь же рассказывать о себе, обсуждать что-то важное и серьезное. А дома все по-прежнему. Владо с женой собираются навестить отца в воскресенье. Индейку вспоминать незачем.

У отца тоже новостей не густо. Сделали такие-то и такие-то анализы, будут делать еще, хотят выяснить, что у него за болезнь и надо ли здесь, в хирургическом отделении, готовить его к операции. Теперь он лежачий больной, смиренно ожидающий решения своей судьбы, один из пятерых в палате, где не очень-то поймешь, кто откуда и что у кого за плечами.

«Отец целыми днями лежит, наверняка у него есть время поразмышлять», — мелькает в голове Божены, когда она оглядывает палату. На отца смотрит настороженно, стараясь угадать, что он думает о ней и обо всем, что случилось до его отъезда. Потом догадывается — опасалась зря. Отец как-то ушел в себя, лицо его словно оцепенело от ожидания, которое заслонило все: и дочь, и весенние полевые работы, и собственное хозяйство. Так по крайней мере чудится ей, хотя, может, это лишь поверхностное впечатление: позже Божена поняла, что все время сидела как на иголках, в ожидании, когда из внешнего отцовского спокойствия и равнодушия вырвется резкое:

— Ну а ты? Что-нибудь надумала?

Пока не вышла из палаты, не была уверена, что разговор вдруг не свернет в эту сторону и отец решительным жестом и взглядом не сбросит с себя настороженную робость и бессилие больного. Он бы, может, и хотел так сделать, но Божена чувствовала: постель, анализы, здешняя обстановка — все это уж слишком не для него… Он унижен, скован, а потому предпочитает замкнуться и быть всего-навсего больным, для которого главное — его хворь, назначения врачей, их уклончивые слова и даже выражение их лиц.