Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

Лучше всего думать, что Имро отцу ничего не сказал. Имро знает, о чем нужно и о чем не нужно говорить, он никогда не любил пустой преждевременной болтовни. Но вопросов отца не избежишь, а они не всегда приятны. Как поступил Имро, если речь зашла о ней, если отец сам начал этот разговор? Новый прилив неуверенности, который не переборешь движением, ходьбой… Будь что будет. Поглубже вздохнуть — и выше голову! Это помогает лучше всего. Держаться и выдержать, ведь посещение отца — лишь остановка на долгом пути, потому что надо идти дальше и преодолеть значительно большие трудности. После отца — к Имро, это ясно. Так надо, и увиливать незачем.

К отцу Божена вошла уже подобранной, испытующе смотрит на него, старательно подбирает слова.

— Отчего не приехала мама?

Отец спрашивает спокойно, без упрека. Похоже, он ничего не знает о бланке, который прислал Имро, да, явно не знает.

— Она тоже хотела ехать, — с готовностью отвечает Божена. — Уже и замену подыскала, соседка пообещала вчера, что покормит, а потом утром пришел ее муж — мол, она плохо себя чувствует, просит, чтобы мы не сердились…

— Побоялась оставить на тебя, — по-своему объясняет отец. Он наверняка и не подозревает о причине ее появления, запрятанной в тесном кармашке сбоку большой сумки, которая стоит у ножки его кровати.

— Если бы она сказала, что хочет поехать… — пробует защищаться Божена.

— Ладно, — нетерпеливо перебивает ее отец, — не приехала, так не приехала…

Божена растерялась и никак не сообразит, с чего бы начать разговор. Надо спросить отца о здоровье, догадывается наконец она, но отец снова опережает ее.

— Мама послала что-нибудь Имриху?

— Да. — Божена кивает на сумку. — От тебя сразу пойду к нему.

Отец спускает ноги на пол, садится на постели. Божена, поспешно нагнувшись, подставляет ему шлепанцы.

— Знаешь, — отец доверительно понижает голос, потому что в палате все время стоит какая-то неестественная тишина — слова доносятся как будто из-за стены, — если бы не он, меня бы сюда ни за что не взяли. Без его хлопот я бы повис в воздухе, Заведующий хирургическим отделением так и сказал: мы с вами кончили, операция не нужна, постарайтесь попасть в терапию. Там выяснят, что у вас…

— Тебе лучше? — разглаживает одеяло Божена.

— Вроде маленько полегчало. — На его лице мелькает слабая улыбка. — Врач обнадеживает, сделают еще кое-какие анализы и скажут, что и как. Похоже, печень не совсем в порядке. Что-то меня там точит. Если бы не перевели сюда…

Он засмотрелся в окно, за которым видны высокие деревья в парке и далекие крыши домов.

— Это хорошо…

Божена замечает, как побелели и обмякли в больнице отцовские руки.

— Велел только, — отец пристально смотрит на Божену и поднимает указательный палец правой руки, — чтобы в нынешнем году я о работе и не помышлял. Еще, говорит, пройдет немало времени, пока вы станете мужчиной что надо. Строгая диета и никакого перенапряжения!

Божена наблюдает за стариком, сидящим на соседней постели. Ему добрых семь десятков, сидит он все в той же позе, как вначале, и продолжает что-то жевать. Потом смотрит на отца, тот опускает глаза и хмурится.

— Так что с агрономией я покончил…

— Не думай, отец, — утешает его дочь, — ты наверняка выздоровеешь. Тут хорошие врачи. Наберись терпения и делай, что велят…

При этом она представляет себе, как дома отец ходит из комнаты в кухню, на дворе дождь, и она не знает, куда деться, чтобы не торчать у него перед глазами… Несколько раз даже сморгнула, стараясь прогнать неприятную картину.

— Только подумать — буду бить баклуши… Что я, старая развалина? А тут еще ты…

Михал Земко умолкает, теперь и он смотрит на старика, который что-то ищет под подушкой и в тумбочке.

— Обо мне не беспокойся, отец, — говорит Божена ровным, на удивление твердым голосом.

— А кому же беспокоиться, как не мне?

— Правда, отец. — Божена стискивает зубы. — Сейчас это может тебе повредить.

— Ну, ну, — покивал головой Земко. — Пожалей отца хотя бы тут, в больнице. А через полгода будешь плакаться, что испортила себе жизнь!

— Работы я не боюсь, — говорит Божена голосом, который убеждает своей уверенностью.

— Два-три месяца хорошей работенки тебе не повредят. Такая практика полезна всем маменькиным дочкам, что мечтают о легкой жизни.

— По-твоему, я маменькина дочка?

Она произносит это серьезно и грустно. Повернув голову к окну, с минуту смотрит на ветви деревьев.

— Этого я не говорил! Но ты обижаешься, что тебе ни скажи. Да ежели бы я в свое время имел такие возможности, как ты…

— Возможности — еще не все, — осторожно возражает Божена.

— Ладно, ладно, — соглашается Земко, но полностью заглушить сварливые нотки ему все-таки не удается. — Оставайся при своем! Но заруби на носу, что я тебе скажу: я за тебя нигде учиться не буду! И если ты еще раз вернешься домой — мол, то да се тебе не по нраву, я тебя не оставлю даже телят кормить! Запомни это раз и навсегда!

Он строго смотрит на дочь, а ей ужасно хочется улыбнуться отцу. Если бы не боялась, что он обидится, не поймет ее улыбки, непременно бы улыбнулась. Хоть чуточку. Ведь от улыбки — легче и свободней…