Современная датская новелла

Оставив мысли о времени за воротами парка, он идет по дорожке, посыпанной гравием, идет долго-долго, огибает маленькие прудики, проходит по белым, забавно изогнутым мостикам, которые вздымаются над искусственными каналами так высоко, словно под ними должны проплывать огромные суда с гордыми мачтами, а не плоскодонные ялики, что стоят привязанные у мостков. Актера охватывает энтузиазм. Ведь он актер, из числа истинных, настоящих, кучер в повозке Феспида, скромный, конечно, но истинный, такой же, как художники сцены классических времен, родной брат их. Будь он менее идеалистичен и более деловит, он колесил бы по стране не с «Фаустом», а с юмористическими рассказами или с чем-нибудь в этом роде. Но народу нужен «Фауст», нужно искусство, великое, честное, восторженное, согревающее сердца во всех уголках страны. Что за важность, если его иногда постигает разочарование, если ему приходится терпеть нужду и сосать лапу, вот так, как сегодня? Что за важность, если в большинстве случаев послушать его приходит лишь жалкая горсточка людей? Вообще-то он читает из «Фауста» только самые популярные места, избранные сцены из первой части, он особенно подчеркнул это в небольшом проспекте, который в свое время направил в артистическое общество… Нет, как он мог там, в аллее, даже подумать о том, чтобы бежать домой, дезертировать с фронта, изменить. И просидеть остаток жизни в отцовской мастерской на задворках, занимаясь изготовлением жалюзи и терпя всяческие унижения от домашних.

Начинает смеркаться, но уходить не хочется. Что ждет его за пределами этого парка, за коваными воротами? Пустой трактир, холодный зал, одинокий обед, малочисленная публика. Парк пустынен, но это пустота привлекательная, пустота парка доставляет актеру удовольствие, потому что он может ее заполнить. Здесь холодно, но холод на вольном воздухе не так мучителен, как холод в четырех стенах, и актеру кажется, что в холоде парка таится тепло, первое тепло весны, рвущееся наружу, словно цыпленок из яйца. Господи, ведь уже начало апреля! И его публика! И он сам, сам!

Идет дождь. Капризно петляя, тропинка выводит актера к подножию особняка. Белые стены вздымаются в моросящей мгле, башни почти не видно. Неожиданно в окнах мансарды вспыхивает свет, часть водосточного желоба превращается в искрящуюся ленту. Кто знает, не живет ли в этом романтическом особняке романтическая девушка, которая томится там, наверху, в тоске по романтике, по романтической действительности? Я здесь, я пришел, я жду. Он стоит и смотрит на крышу, и дождь барабанит по его шляпе.

Наконец он освобождается от чар и возвращается в трактир, там уже зажжен свет, но актер поднимается сначала в комнатку над конюшней, чтобы взять книгу. Перед уходом он забыл закрыть окно, он вспоминает об этом при виде лужи на подоконнике, но сейчас окно закрыто. Правда, занавеска не спущена и видно, как дождь струится по черным стеклам, он очень холодный и для того, кто сейчас на улице, и для того, кто на него смотрит. Голая лампочка под потолком освещает капли, ползущие по стеклу, они похожи на улиток, медленно передвигающих свои глупые серебряные ножки. Актера знобит. Печка топится, но настоящего тепла в комнате нет. Голова у актера тяжелая, словно он простудился, кажется, что начинающийся насморк заполняет все извилины и сосуды мозга, это вызывает давящее, неприятное чувство. Сейчас бы очень помогла рюмка водки. Актер находит в чемодане книгу, кровать застлана, пустая бутылка, с помощью которой он гладил воротничок, укоризненно поставлена на маленький столик возле окна. Уж не думают ли они, что он тут выпивал?

Он подходит к окну, чтобы спустить занавеску, выглядывает, прижавшись лицом к стеклу и загородившись ладонями от света.

Жить бы здесь летом. Просыпаешься тут наверху солнечным прекрасным утром, встаешь, умываешься, надеваешь белый летний костюм, белые туфли, в это время на велосипеде приезжает девушка из особняка, на ней шорты, она загорела, она тормозит под окном, останавливается, упершись в землю длинной загорелой ногой в белых теннисных туфлях и белых носочках, она звонит в велосипедный звонок: «Скоро ты спустишься, нам пора купаться!»

Перед уходом актер откидывает на кровати одеяло, гасит свет и тут вспоминает, что хотел посмотреть, хорошо ли горит печка, эта чертова печка, от которой никогда не бывает тепло. Чтобы подойти к печке, ему не нужно зажигать свет, на печке светятся трещины, и, когда он открывает дверцу, тлеющие брикеты бросают в комнату таинственные красные блики.

Хорошо бы прожить здесь до самой осени, чтобы им пришлось позвонить сюда из театра: «Черт побери, тебе уже пора вернуться, мы начинаем репетиции!» Но он не даст им прямого ответа, он будет сидеть вместе с нею перед открытой дверцей печки, и они будут печь яблоки, и будут пить вино, и слушать, как в саду падают каштаны, и им будет грустно, потому что ему предстоит ехать в Копенгаген на репетиции.