Современная филиппинская новелла (60-70 годы)

— Потому, брат, что нам не остается ничего другого. Мы не путаем дат, не забываем фактов, но лишаем их смысла. Этот великий Человек должен постоянно страдать из-за своей ошибки, иначе мы перестанем уважать его. Воскреси его, Сантьяго. Воскреси. Я жажду снова увидеть наш день, когда ты, напившись из ручья, у которого стояла, точно дракон, его грозная супруга, вглядывался в лесные заросли, принимая за врага каждый куст акации. Воскреси его для меня, caballero. Без него и мне жизни нет. Теперь его не знают, никто не знает. Но мы-то с тобой, мы, последние обломки памятника, знаем. Только это знание и помогает мне дышать.

В этот момент послышалось шарканье ботинок, и на скамью рядом с ними сел, бросив на грязную стойку книжки, худой взъерошенный парень.

— Припозднился ты, Рубен, — приветствовал его Сантьяго, радуясь новому собеседнику.

Рубен незаметно кивнул хозяину, и тот налил ему большой стакан водки. До краев.

— Вчера я хотел подарить Элене значок моей студенческой организации, — хрипло сказал Рубен, — но она не взяла. На мой вопрос ответила, что любит меня как брата.

Де Пальма захохотал. Лицо Сантьяго потемнело.

— Всех ненавижу, — сказал Рубен, понурив голову.

— Так уж и всех? — раздраженно спросил Сантьяго.

Парень злобно засмеялся.

— Куда ни глянь, всюду обманутая любовь. Любишь жену, а она бежит от тебя к другому. Лучший друг делается твоим врагом. Любишь свою профессию, а она никому не нужна, и тебя выбрасывают на помойку. Любишь собаку, а она тебя же кусает. Любишь бога, а он насылает бедствия.

Сантьяго сердито погрозил пальцем.

— Любишь сына, а он становится чужим.

— Не считай себя Иовом. Пророки давно уж отреклись от Библии.

— Думаешь, если ты клерк с грошовым жалованьем в какой-то захудалой конторе, то можешь хулить свое правительство?

— Правительство? — фыркнул Рубен. — Это не правительство, а ничтожество, которое не может спасти от голодной смерти даже бездомного ребенка. Оно настолько ослепло, что не видит несчастных, мрущих, как мухи, перед церковью Кьяпо. Так хромает, что не способно дойти до центрального проспекта и увести оттуда нищего инвалида. Не то чтоб я очень уж пекся о народных массах. Но надо же залечить их рану.

— Разве ты не понимаешь, что ты и есть та самая рана?

— Поэзия! Триста лет нас грабили, увозили наш рис на Запад, а мы славим Человека и его писания, которые он создавал в Европе! Раба метафорой не сделаешь свободным! Так что танцуйте и пойте свои сарсуэлы[76], вот он, наш рис: в кружке, а не на полях!

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — насмешливо сказал Сантьяго. — В мои годы была Испания, был Договор и был Человек. И этого мне хватало. Его образ в моей душе так велик, что дотянуться до него может только любовь; разговаривать с ним можно только языком гитары. Por Dios[77], современный молодой человек, у тебя есть настоящее, но нет будущего — ничего, кроме газетной болтовни, ты затаптываешь в грязь последний лепесток сада. Добавляешь воды туда, где должен бы наводить мосты. О, родина, для него ты никогда не была тем, чем была для меня — моим именем, моим мечом, моей броней, моим украшением и моей памятью, я один как перст! Поклонение Человеку перешло в поклонение шлюхе! Не голосу человеческому, а музыке, записанной на пластинку! Adios[78]…

Де Пальма захлопал в ладоши. Не обращая на него внимания, Сантьяго продолжал:

— Гляжу я на тебя и погружаюсь в Кандабу; гляжу и вижу трещину в зеркале в Малолосе, где когда-то держал под уздцы Его коня и касался кончика Его сабли. Все это навсегда осквернено в твоих глазах — глазах, за которые я никогда не стал бы сражаться, ибо это не те глаза, за которые стоит сражаться.

Из беззубого рта цветочника исходило сиплое дыхание.

— Еще по чарке, patrón[79],— попросил он.

Сантьяго так разошелся, что даже скамья ходила под ним ходуном.

— Когда они схватили Его в Паланане, я был сам не свой: помутился разум. Без этого Человека и острова были не острова; без Него вообще ничего уже не было, кроме отступников, продавшихся Западу за понюшку табака. Нас не победили — нас предали.

— Arriba[80]! — воскликнул Де Пальма.

Но Сантьяго трудно было остановить.

— Ты видишь в людях только плохое.

Рубен, явно задетый, поднял стакан.

— Пью за несбывшиеся мечты, за иллюзорность надежд.

— Это твои стихи на стене углем нацарапаны? «Остерегайся Его»?

— Надень очки, старик. Ты не так понял. Там написано «Остерегайся демона-искусителя».

Хозяин в отчаянии воздел руки к небу и простонал:

— Нет, этому не будет конца!

— Да, не будет, — огрызнулся Сантьяго. — Жалкое вы отродье. Недостойные люди.

Рубен собрал свои книжки.

— Пойду-ка я лучше займусь общественными науками.

Де Пальма потянул его за рукав.

— Останься, — невнятно пробурчал он. — Я песню тебе спою.

— Психи!

И тот и другой с презрением посмотрели на Сантьяго. Не стерпев обиды, Де Пальма быстро встал и подошел вплотную к Сантьяго. Мстительные, злые слова, сорвавшиеся у него с языка, звучали ясно, точно он и не был пьян: