Современная французская новелла

Посольство провело скрупулезное расследование, однако не предавая гласности то, что удалось выяснить: действительно, это немецкий подданный, промышленник, владелец небольшого предприятия, поставлявшего электронную аппаратуру, микрофоны и звукоуловители.

Однако вскрытие показало такое, что посольство вновь взялось за дело — на сей раз с меньшим жаром. Судебный врач обнаружил поначалу только одну аномалию — в подмышечной впадине кусок пересаженной кожи. А под ней — татуировку. Убитый оказался бывшим эсэсовцем. После этого врач внимательно обследовал тело и обнаружил под нижним ребром след укола. Вопреки всякой очевидности укол был произведен тонким шприцем в направлении сердца.

Поиски облегчались, достаточно было сделать еще один шаг. Возможно, никто бы не сделал этого шага, если бы в редакции пяти-шести крупных газет не пришли анонимные письма с жизнеописанием убитого.

Ничуть не сходным с тем, что было уже вроде бы общеизвестно. Руперт Хольм? Нет: Рудольф Махт, по кличке Мясник. Шестьдесят два года. Сначала в Освенциме, потом в Равенсбрюко отбирал людей для газовой камеры. Время от времени развлекался — вырывал неуступчивым девушкам щипцами ногти или вгонял под ногти вязальные спицы. Исчез еще до конца войны. Испарился. Сначала его объявили дезертиром, потом внесли в список убитых, а некоторые утверждали, будто он удрал в Аргентину и живет там как штатское лицо, потихонечку и незаметно. Впрочем, кто мог утверждать это с полной достоверностью? Так или иначе, в Равенсбрюке он был в свое время разжалован и послан на русский фронт — его поймали с поличным на воровстве. Этот гнусный палач посмел посягнуть на плоды неусыпных трудов великого рейха!

Прошлое его компаньона, подавленного всем происшедшим, не было ничем скомпрометировано. Конечно, он никогда бы даже не мог предположить… Нет, нет, у убитого ничего не взяли. Впрочем, исчезли часы с синей эмалью. Но удивительного тут ничего нет: очевидно, их взял тот, кто первым обнаружил труп. Поди теперь найди его!

«Франс суар» поместила большую статью о судьбе бывших нацистов, ускользнувших от Нюрнбергского процесса. «Монд» напечатала всего пять строчек на седьмой полосе, а «Фигаро» писала о военных трофеях, о всех этих музейных редкостях или ценностях, находившихся в частных коллекциях и после пыток попавших в руки новых хозяев. А еженедельники, исходя из своей принадлежности к той или иной партии, разглагольствовали об относительных достоинствах поздней мести, которая, мол, все равно что остывшая котлета, или распространялись на тему о лагерях: «Лагеря, лагеря — тут сам черт ногу сломит!» Короче, происшествие это заинтересовало меня постольку, поскольку я сделал вывод из первых же статей, что убитый был тот самый немец, которого я видел у Л.

Совпадение позабавило меня и, конечно, не помешало отправиться в отпуск. Я выбрал ту часть Туниса, где так приятно смотреть, как из рук умельцев выходят гончарные и фаянсовые изделия.

Склонен ли я вообще к созерцанию? Возможно, что и так. Во всяком случае, я могу часами любоваться ловкими движениями мастера, легко касающегося пальцами тяжелой красной глины, которая вдруг становится округлой, пустотелой, утончается или грубеет. В гончарном ремесле есть прелесть созидания, исполненного чинной важности. Если этот медлительный и поглощающий все внимание труд и несет с собой радость, то радость не улыбчивую, а скорее глубокомысленную, чуть ли не молитвенную.

Когда я возвратился в Париж, когда существование мое вновь вошло в рамки обычного распорядка и когда в один из первых же вечеров я заглянул к Л., Белая Дама уже вернулась.

Мне показалось, что она изменилась. О, я и сам не знал, в чем именно, и даже не сразу это заметил. Она сидела здесь, и это уже было немало, вся в белом, если не считать черноты волос, с вязанием в руках или с газетой.

Может быть, она меня и заметила, но даже и бровью не повела. А ведь должна была бы меня узнать.

Такая же невозмутимо спокойная, как и раньше. Но в отличие от прежних долгих вечеров, когда ничто не нарушало ее серьезной сосредоточенности, теперь по сомкнутым ее губам временами пробегала улыбка. Лицо Белой Дамы озаряла безмолвная радость, обращенная только к себе одной, даже на месте она не могла усидеть, то и дело вставала без причины. Без всякой причины.

Осень в нынешнем году не затянулась надолго, и зима уже зарождалась где-то там, под палой листвой, которую я устало сгребал в кучи. Музыка — вот это было нечто новое и неожиданное — отошла от меня.

Не то чтобы я ее не слышал, нет, я не то хочу сказать, но я ее просто не слушал. Она звала, а я не шел на ее зов, и я подумал, что старею. Множество горьких мыслей приходило мне в голову, и они губили маленькие мои радости, которым я, впрочем, не придавал большого значения и которые постепенно улетучивались, против чего я был — увы! — бессилен.