Современная японская новелла 1945–1978

На горе Нараяма живет бог. Ни одна душа в деревне не сомневалась, что те, кто ушел на гору, его видели. А раз там и вправду живет бог, то праздник его справляли по-особенному, иначе, чем другие. Со временем в деревне только и остался что этот праздник. Совпадал он с праздником Бон, даже песни пелись одни и те же.

По лунному календарю Бон отмечали с тринадцатого по шестнадцатое июля, а праздник бога Нараяма — накануне, двенадцатого июля ночью. Всю ночь пили сакэ, а заедали всем, чем дарили их в эту пору горные рощи и долы: каштанами, диким виноградом, ягодами сии и кая, грибами. Самым дорогим яством был вареный рис. В деревне его называли почтительно «белый хаги». Климат здесь был суровый, урожаи риса невелики, питались обычно просом, чумизой, кукурузой, а рис подавали только на праздник Нараяма или кормили им тяжелобольных. В деревне ходила такая песня:

Мой батюшка занемог,

Трое суток встать не мог.

До того он занемог —

Рис ему варили.

Песня осуждала роскошество. Заболел слегка отец, и уж ему рис подавай. Считалось: или привереда, или прямой глупец. Иногда слова в песне меняли. Слово «батюшка» — на «сын» или «брат»…

Будто бы в шутку пели, а на самом деле намекали, что не годится есть рис, когда не положено.

О цветущих каштанах была только одна песня.

Зато пели множество других, приуроченных к празднику Бон, и пели всяк на свой лад.

Дом О-Рин стоял на краю деревни, мимо него шел путь в горы. До праздника Нараяма оставалось не более месяца, и О-Рин слышала все больше песен о нем. Затянет кто-нибудь: «Повезло О-Тори-сан», другой подхватит…

Повезло О-Тори-сан

Из дома солевара:

Пошла в горы —

Выпал снег.

«Пойти в горы» означало в деревне две совершенно разные вещи, но любой всегда мог понять, о чем в песне сейчас речь. Можно было отправиться в горы по дрова или жечь уголь, а можно было уйти на гору Нараяма. В деревне верили: если в день, когда человек ушел на гору Нараяма, выпадал снег, значит, этот человек счастливый. В доме солевара не было женщины по имени О-Тори-сан, но несколько поколений назад она, как видно, здравствовала, а когда она ушла в гору, выпал снег. О-Тори-сан стала символом счастливого человека. Вот о чем пелось в песне.

Снег здесь никому в диковинку не был: зимой он иногда выпадал в деревне, ну а вершины гор зимой всегда были под снегом. Все дело было в том, что снег пошел в тот миг, когда О-Тори-сан уже добралась до горы Нараяма. Она не была бы счастливым человеком, если бы снег застал ее в пути. В случае с О-Тори-сан все совпало.

У песни был и еще один смысл. Она намекала на то, что на гору Нараяма нужно идти не летом, а зимой. Поэтому люди отправлялись туда в такое время, когда можно было ожидать снегопада. Однако если снегу накапливалось слишком много, идти было трудно, а путь до горы Нараяма, где жил бог, неблизок — лежала она за семью ущельями и тремя озерами, — вот песня и предупреждала: «Ступай зимой, но до того, как выпадет снег». Очень мало времени оставляла песня для восхождения на гору.

О-Рин давно уже приготовилась уйти. Еще три года назад припасла она прощальное сакэ и циновку, на которую сядет на горе. Дело было за женой для овдовевшего Тацухэя, но теперь все уладилось: и сакэ было, и циновка, и жена для сына. Однако одно обстоятельство продолжало волновать ее.

Потихоньку от всех О-Рин припрятала кремень и время от времени постукивала им по зубам — хотела выбить себе здоровые зубы. Удары кремня сильной болью отдавались в нёбо, но если потерпеть немного, зубы все же сломаются. Она ждала этого с радостью, и в последнее время ей даже стало казаться, что это приятная боль.

О-Рин состарилась, а зубы у нее всё еще были целые. В молодые годы О-Рин гордилась своими зубами: до того были крепкие, что она легко разгрызала сушеную кукурузу. До сих пор ни один зуб не выпал! Но теперь она стыдилась этого. Даже у Тацухэя и то зубы довольно сильно поредели, а у нее зубов полный рот, и могут они разжевать что угодно, не хуже иных молодых. Иметь такие зубы в голодной деревне было попросту стыдно.

— А ты что хочешь угрызешь: шишку ли сосновую, дерьмовые ли бобы! — говорили ей односельчане.

И это была не шутка. Ее стали презирать. Дерьмовыми бобами назывались твердые, как камень, конские бобы, от которых пучило живот, и люди то и дело портили воздух. Случись кому-нибудь испортить воздух, говорили: «Да ты, никак, дерьмовых бобов наелся?!» И хотя О-Рин ни разу не испортила воздух в присутствии людей, ей нарочно напоминали о дерьмовых бобах, и она хорошо понимала, что люди насмехаются над ней, — потому что она слышала это не от одного человека, а от нескольких. Ничего не поделаешь, думала она, такие уж крепкие зубы ей достались.

— А у нашей бабки тридцать три зуба! — дразнил ее Кэсакити.

Вот до чего дошло: родной внук дразнит! О-Рин сосчитала пальцем зубы. Оказалось, двадцать восемь.

— Дурак! Двадцать восемь только, — сказала она.