Современная идиллия

– Не знаю, как доложить, – ответил он сконфуженно, – кажется, словно бы…

– Можно взглянуть?

– Помилуйте! за счастье…

Он подвел нас к колесу, потом обвел кругом. Оказалось, что и спереди и сзади – колесо.

– Вертится? – спросил Глумов.

– Должно бы, кажется, вертеться… Капризится будто…

– Можно отнять запорку?

Презентов вынул палку – колесо не шелохнулось.

– Капризится! – повторил он, – надо импет дать.

Он обеими руками схватился за обод, несколько раз повернул его вверх и вниз и наконец с силой раскачал и пустил – колесо завертелось. Несколько оборотов оно сделало довольно быстро и плавно – слышно было, однако ж, как внутри обода мешки с песком то напирают на перегородки, то отваливаются от них, – потом начало вертеться тише, тише; послышался треск, скрип, и, наконец, колесо совсем остановилось.

– Зацепочка, стало быть, есть, – сконфуженно объяснял изобретатель и опять напрягся и размахал колесо. Но во второй раз повторилось то же самое.

– Скажите, сами вы до этого дошли? – спросил Глумов, стараясь сообщить своему голосу по возможности ободряющий тон.

– Охота у меня… Только вот настоящим образом дойти не умею…

– Трения, может быть, в расчет не приняли?

– И трение в расчете было… Что трение? Не от трения это, а так… Иной раз словно порадует, а потом вдруг… закапризничает, заупрямится – и шабаш! Кабы колесо из настоящего матерьялу было сделано, а то так, обрезки кое-какие… Недостатки наши…

– Кто-нибудь осматривал у вас колесо?

– Были-с.

– И что же?

Презентов стоял, понурив голову, и молчал.

Я инстинктивно оглянул горницу и сам опустил голову: так в ней было все неприютно, голо, словно выморочно. В углу – одинокий образ, с воткнутой сзади, почти истлевшей от времени, вербой; голая лавка, голые стены, порожний стол. На окне стояла глиняная кружка с водой, и рядом лежал толстый сукрой черного хлеба. Может быть, это был завтрак, обед и ужин Презентова. Не замечалось ни одного из признаков, говорящих о хозяйственности, о приюте. Даже неопрятности, столь обыкновенной в мещанской избе, не было, а именно какая-то унылая заброшенность. И на общем фоне этой оголтелости и выморочности как-то необыкновенно сиротливо выступал этот человек, сам оголтелый и выморочный. Как он тут жил? Собственно говоря, раз колесо было налажено, ему и делать ничего не оставалось. Вероятно, он населял это пространство призраками своей фантазии или, угнетаемый мечтательной праздностью, проводил дни в бессильном созерцании заколдованного колеса, изнывая от жгучих стремлений к чему-то безмерному, необъятному, которое именно неясностью своих очертаний покоряло его себе.

– Вы бы к какому-нибудь делу попроще приспособились, – участливо посоветовал ему Глумов. Презентов продолжал молчать.

– Допустим даже, что задача ваша достижима; но ведь это предприятие сложное, далекое… На пути к нему есть множество задач более доступных, разработка которых, и сама по себе полезная, могла бы, сверх того, и лично вам оказать поддержку…

– Мне что! вот колесо настоящим бы образом… – промолвил он тихо.

В этих словах звучала такая убежденность, что Фаинушке вдруг взгрустнулось.

– Хозяюшка у вас есть? – спросила она ласково.

– Один я. И женат не был. Матушка у меня, с год назад, померла, – с тех пор один и живу. И горницу прибрать некому, – прибавил он, конфузливо улыбаясь.

Признаюсь, я думал, что Фаинушка вынет из бумажника сторублевую и скажет: вот вам… на колесо! – однако милая дамочка с минуту погрустила, а вслед за тем опять оправилась.

– А давно вы этим делом занимаетесь? – продолжал допрашивать Глумов.

– Да и не помню уж… Охота такая…

– Подумайте, однако ж. Сколько лет вы одну работу работаете, а где же результаты?

– Может, и дойду.

Дальнейший разговор был невозможен. Даже Глумов, от природы одаренный ненасытным любопытством, – и тот понял, что продолжать ворошить этого человека, в угоду вояжерской любознательности, неуместно и бессовестно. Как вдруг Очищенный, неведомо с чего, всполошился.

– А податей много сходит? – спросил он.

– Податей нынче не берут, а пакенты велят брать.

Он поспешно вынул из стола промысловое свидетельство (цена 2 р. 50 к.) и показал нам. Быть может, у него в голове мелькнуло, что мы собственно для того и пришли, чтоб удостовериться.

– Дорогонько! – молвил Очищенный, инстинктивно обводя взором комнату.

– Для чего же вам свидетельство? Ведь вы постоянным промыслом не занимаетесь? – удивился Глумов.

– Случается. Намеднись господину исправнику табакерку с музыкой чинил, а месяц назад помещику одному веялку привезли, так сбирать ездил. Набегает тоже работишка.

– Ну, а вообще живется как?

Начался заправский допрос. Какие песни, сказки; нет ли слепенького певца… Куда бы он привел нас – не знаю. Быть может, к вопросу о недостаточном вознаграждении труда или к вопросу о накоплении и распределении богатств, а там, полегоньку да помаленьку, и прямо на край бездны. Но гороховое пальто и на этот раз не оставило нас.