Современная ирландская новелла

Неделями только и было разговоров что симония, да святотатство, да злодеяния, вопиющие к небу об отмщении, и у каждого в руках здоровенный зеленый катехизис — это когда мы возвращались из школы по Норт — Серкюлер — роуд. А после чая, у задней стены пивоварни, и чинарик по кругу, чтобы прочистить мозги; и опять: что такое чистый духом и — эй, не приканчивай, тут еще Биллсеру разок курнуть — и как я понимаю, что есть вероотступничество, и ад, и рай, и отчаяние, и гордыня, и надежда. Большие ребята, кому уже исполнилось тринадцать, ветераны прошлогодней конфирмации, нас стращали: выгонит вас епископ из церкви, если не ответите ему на вопросы, и бродить вам тогда по улицам в новом костюме и пальто, и гордиться‑то будет нечем — вырядились в пух и прах, а идти некуда. Но взрослые говорили: да не слушайте вы их, это они хотят на вас страху нагнать, просто им завидно — ведь у них‑то конфирмация позади и больше уже никогда не будет. В школе нам отвели отдельный класс — на самые последние денечки, и вообще мы считались людьми особого сорта. Иногда, правда, становилось не по себе: вдруг епископ начнет тебя спрашивать, и ты не сумеешь ответить на его вопросы? А еще мы пугались, когда матери при нас жаловались, что одежда для мальчиков очень уж дорога:

— Двадцать два шиллинга шесть пенсов за твид, надо же, да за такую цену пай в лавке откупить можно. Я очень даже подумываю — раз такое дело, не пойти ли ему просто в фуфайке и штанах.

— Истинная правда, мэм, — вторит ей другая, и таким манером они подбадривают друг дружку. — Вот и я все твержу — какая разница, в чем идти, были бы они сами хорошие и неиспорченные.

Но что проку быть хорошим и неиспорченным, если придется идти в фуфайке и штанах, а все другие ребята явятся в новеньких костюмах, кожаных перчатках, коричневых башмаках и школьных фуражках! Братьев Кауэн совсем застращали. Они были близнецы, обоим по двенадцать, и, казалось, все взрослые с нашей улицы жаждут, чтобы они конфирмовались в фуфайке и в штанах, и каждый говорил, что их матери, бедняжке, в один год нипочем не справить одежду двоим сразу, и надо бы ей пойти к сестре Монике, попросить, чтобы одному отложили. А братья Кауэн договорились между собой: если до этого дойдет, решить дело дракой у задней стены пивоварни, и кто возьмет верх — будет конфирмоваться, а другому пускай откладывают.

Меня эта сторона дела не так уяс тревожила. Мой старик держал лавку и обычно зарабатывал неплохо. И потом, бабушка моя — она жила в верхнем этаже соседнего дома — была женщина смекалистая и деловитая. У нее водились деньги, так что она целыми днями лежала в постели — потягивала портер или эль, нюхала табак и болтала с соседками, забегавшими к ней поделиться свежими новостями. Вставала она лишь для того, чтобы спуститься по лестнице на один марш и проведать свою соседку мисс Маккэн, занимавшую внизу заднюю комнатку.

Мисс Маккэн строчила на швейной машинке — шила саваны. Иногда девушки из нашего квартала заказывали ей платья или костюмы, но шила она все больше саваны. Это дело верное, говаривала мисс Маккэн, и потом — не нужно всякий раз покупать выкройки, тут мода никогда не меняется, даже зимой и летом одна и та же. Саваны ее смахивали на длинную коричневую рубаху, только с капюшоном — его надвигали покойнику на лицо, прежде чем привинтить крышку гроба. С одного рукава свешивалось что‑то вроде флажка из той же материи: на всех четырех углах — шелковые розетки, а в середине — буквы «И. Н.С.»[32], что, по сло-

вам мисс Маккэн, означало «Искал, надеялся, страдал».

Бабушка и мисс Маккэн любили меня больше, чем других ребят. А я люблю, когда меня любят, и потому мне оставалось только одобрять их вкус.

Иногда к нам заходила тетя Джек — она доводилась теткой не только мне, но и отцу и жила неподалеку от водохранилища, из которого город снабжался водой до того, как она стала поступать с Уиклоу[33]. Тетя Джек уверяла, что вода из водохранилища была куда вкуснее нынешней. На что мисс Маккэн говорила: уж кому об этом судить, как не тете Джек. Потому что она была немножко тронутая, тетя Дя; ек. Ни портера, ни эля в рот не брала, табак не нюхала и, как утверждал мой отец, на мужчин тоже никогда особенно не заглядывалась. Кроме того, считала, что мыться надо очень часто, и правила этого придерживалась неукоснительно. Бабушка купалась раз в году, все равно — была она чистая или грязная, а в остальное время не очень‑то усердствовала на этот счет.