Современная ирландская новелла

— Этого я вам наверное сказать не могу, но только доктор утром у него долго просидел. А уж рука, говорят, сломана, так это точно.

— Я слышал, ему два ребра сломали и голова вся разбита.

— Да, они с ним не нянчились.

— От таких хорошего ждать нечего.

— Сволочи, одно слово.

Но когда Питер спросил, как они думают протестовать, все уныло покачали головами.

— Толку же никакого не будет, разве вы не знаете? — безнадежно сказал один.

— И они тебя сразу возьмут на заметку, — добавил другой.

— Да, у черных молодчиков это дело налажено, сами знаете, — присоединился к хору пораженцев третий.

Такая пассивность только подстегнула Питера, заботило его лишь одно — ничего конкретного выяснить не удавалось. Пострадавший жил где‑то на окраине, около Черной горы, и тут его почти никто не знал. А знавшие отзывались о нем не слишком одобрительно. По их словам, он был «себе на уме» и вечно торчал возле проигрывателя в кафе Хиггинса. Однако все дружно утверждали, что избит Фергюсон был жестоко. Правда, при этом многие признавались, что сами они смотрели издали и ничего толком разглядеть не могли.

Началось все из‑за девушки, но, когда парня схватили, она убежала, и отец запретил ей выходить из дому. Питер выяснил, что человек, который пытался помешать полицейским, — школьный учитель и, значит, застать его дома можно только вечером. А другим очевидцем оказался хозяин кабачка «Капля росы». Окна его спальни выходят на улицу, и избиение происходило как раз под ними. Да, сообщил он Питеру, били они парня долго, но он слышал, как один сказал другому: «Не бей по одному месту — меньше останется следов».

— Надо бы устроить этим молодчикам хороший бойкот, — угрюмо закончил хозяин кабачка.

В баре «Горный приют» Питер увидел секретаря муниципалитета, который спокойно потягивал виски. Этот высокий человек с пшеничными обвисшими усами служил в артиллерии, и его полк принимал участие в боевых действиях после высадки в Нормандии. Питера всегда забавлял мальчишеский задор, с каким секретарь проповедовал атеизм людям, насквозь пропитанным религиозным ханжеством. По мнению секретаря, то, что произошло накануне, было бурей в стакане воды. Этот мальчишка напрашивался на неприятности, и жаль только, что полицейские оказались недостаточно расторопными.

— Такие ведь ничего не понимают, пока их не стукнут колотушкой по голове. Тут уж визг сразу прекращается.

Все промолчали. Питер допил свое пиво и ушел — пора было садиться за статью.

«Как тяжело вновь встречаться с насилием, с его извечными спутниками — страхом и беспомощностью. Впервые я столкнулся с ним в Нью — Йорке: кучка подростков под фонарем, а потом один отделяется от нее, шатаясь, прижимая руку к боку… Остальные разбегаются. Я хотел броситься на помощь, но будто чья‑то твердая рука удержала меня. Когда приехала машина «скорой помощи», мальчик был уже мертв.

Это классическая сцена насилия в городе. И стороннего наблюдателя оправдывает именно то, что он — сторонний. Но все это выглядит по — другому, когда происходит с людьми, которых ты знаешь. Недавно я вернулся в маленький городок на севере Ирландии…»

Ну, все‑таки начало есть. Несколько академично, да и «философский» зачин придется, вероятно, выбросить, но это уже начало. Когда он перейдет к реальному событию, будет легче. Обрисовать для фона городок или сразу брать быка за рога? И надо будет обязательно дать интервью с полицейскими — они ведь не привыкли стесняться и способны сами себя обличить.

Пока Питер раздумывал, в спальню, где он устроился, поставив пишущую машинку на чемодан, кто‑то вошел. Это была мать, кутавшаяся в шаль с пестрой бахромой. В руках она держала грелку, которую принялась нарочно медленно укладывать под одеяло.

— Решила положить ее пораньше. Пусть постель согреется. Ведь вчера ночью было очень холодно.

Питер с нетерпением ждал, когда мать уйдет, но она мешкала, поправляя простыни, и он понял, что грелка — только предлог.

— Я вижу, ты пишешь, — наконец сказала мать.

— Да.

— О том, что было вчера?

— Примерно.

— Уж, конечно, это он тебя надоумил.

Мать всегда говорила об отце «он», словно отец был не ее мужем, а чем‑то, что ей навязали много лет назад, — прискорбной, но непременной принадлежностью дома.

— Если хочешь. Но думаю, я и без него сел бы писать.

— По — твоему, это благоразумно?

— При чем тут благоразумие? Когда творятся подобные вещи, молчать нельзя.

Она поглядела на него, а потом уперла руки в боки и сказала:

— Лучше не ввязывайся. Не то у нас у всех будут неприятности.

— Отец думает по — другому.

— Мне все равно, что он думает. Я прожила с ним больше тридцати лет и все‑таки его не понимаю. По-моему, он так и остался мальчишкой. — Заключительную фразу она произнесла с легкой усмешкой, словно смиряясь с неизбежным.

— Но в данном случае я с ним согласен.

— Тебе‑то что. Ты ведь тут не живешь. Эта твоя статья только подольет масла в огонь. А с меня хватит ссор между соседями, я уж на них нагляделась.

— Мама, но ты же сама была великой бунтаркой!