Современная история, рассказанная Женей Камчадаловой

— А что? — Мишка вдруг засмеялся, потирая руки. — А что? Гром по крупной идет, на авторитет работает. А нам с тобой одна цена, Андрюша.

— Как это? — Эльвира стояла, переводя взгляд с Андрюшки на Пельменя. — Как одна?

Никакого сходства Эльвира не находила и ожидала, пока кто-нибудь объяснит — как?..

Сказать по правде, я бы, например, объяснить не могла. Андрюшка сидел на песке, подняв к Пельменю скуластое темное лицо. Ему, видно, тоже непонятно было — как?

— А так, что ни ты, ни я рубли в море бросать не станем. Все равно это нам не зачтется.

— А ему? — Эльвира посмотрела на Володьку с непривычным выражением досады.

Я не стала дальше слушать, пошла вдоль кромки моря по направлению к Большим Камням. Давно мне уже хотелось оказаться где-то рядом с Поливановым, продолжить наш разговор и, может быть, даже рассказать ему легенду об Ифигении и другие, связанные с нашими местами. Но и за Большими Камнями Поливанова не оказалось. Зато там я увидела отца и Шунечку. Они сидели друг против друга на песке, согласно и мирно, и до меня долетел голос отца:

— …Ты представляешь, что он почувствовал? Ведь до этого человечество довольно много слышало о скифах хотя бы от Геродота. А увидеть их еще никому не удавалось…

Разумеется, речь шла о Стемпковском, и Шунечка внимала раскрыв рот.

— Он был первым человеком на земле, первым, кто увидел изображение скифов, тех самых — с луком и стрелами…

— Хорошо быть первым? — Шунечка метнула в отца синие искры, как будто проверяя что-то.

— Наверное, хорошо… — Отец задумчиво чертил палочкой на песке.

Я подошла к ним почти вплотную, так что тень моя легла на рисунок отца.

— Ты представляешь… — Отец почему-то остановился в своем разбеге, поднял голову и посмотрел на меня.

— Я представляю, — сказала я так, как будто собиралась ссориться.

— А может быть, и не первым. — На песке у ног отца сидели бородатые люди в колпаках, о которых я рассказывала Максу… — Первым мог увидеть, но не рассмотреть кто-нибудь другой…

— Копатель? — привычно вскинула Шунечка.

— Не обязательно. Просто человек, которого в первую, да и в последнюю, очередь интересовал металл. — Отец отвечал Шунечке, но смотрел на меня, как будто старался понять, зачем я подошла.

А между тем я подошла по самой простой причине — соскучилась.

— Глаза у них были не так поставлены, — сказала Шунечка, и что-то кольнуло меня, как намек на то, что я недостаточно ценю своего отца, археолога Камчадалова, не то что Громов и она сама. Но тут Шунечка вскочила с песка и, плеснув своими тяжелыми волосами, будто флагом, помчалась по берегу, вопя: — Эй, на юте, на баке и полубаке, кто хочет конфет? У меня есть!

Я отошла от скифов, нарисованных на песке отцом, задавая сама себе два вопроса. Почему это он давно так не разговаривал со мной, как с Денисенко Александрой? И еще: почему с нами не поехала Вика?

Глава X

На следующее утро выяснилось: нога у Громова опухла и болела так, что ходить он мог, только опираясь на Шуню Денисенко, как на костыль. Он в тельняшечке, она в тельняшечке — получалось очень трогательно.

Эх, яблочко, цвета яркого!
Вот бы мне бы тоже стать — санитаркою!

— Давай, — согласилась с моей «дразнилкой» Денисенко. — Я — до завтрака, ты — после.

Но после завтрака из двух палаточных кольев Громову смастерили что-то вроде костыля. А если бы и не смастерили? Взялась бы я за эту роль костыля на глазах у всех? Чего-то во мне для нее не хватает. Или, наоборот, чего-то переложено?

«Слишком ты комплексуешь, — говорит по этому поводу мама. — Человек, Женя, должен быть уверен в том, что все, что он делает, хорошо, красиво и нравится другим». «Почаще обращайся к юмору. — Это отец любит повторять. — Вот будь у тебя непосредственность этой девочки…»

Но непосредственности «этой девочки», то есть Денисенко Александры, у меня не было. Где взять? Поэтому я опять начала мучиться, когда сразу же после завтрака мы все отправились на раскопки. Только Эльвира с Пельменем остались в лагере возле сарая «дневалить», как они сами выразились.

Шли медленно, приравниваясь к Грому, и в таком же занудном темпе мой отец пересказывал всем нам давно известную легенду об Ифигении. Отец вообще любит говорить пространно. Так выражается моя бабушка и добавляет, что свойство такое присуще многим научникам…

На этот раз пространности его внимали только Поливанов и Лариса, да немножко Андрюшка Охан — из вежливости.

— Представьте себе, — говорил отец, — побережье приблизительно такого же рельефа, тот же удручающий все живое недостаток влаги, безветрие, мертвый штиль… А флот-то парусный! В греческом лагере уже ропот и военачальники в тревоге…

Штиль действительно был мертвый, море словно пришпилили к берегу, обтянули одним шелковым серо-золотым лоскутом…