Современная история, рассказанная Женей Камчадаловой

А вот у Генки роли нет, он ее не придумал. Не надел хоть полумасочку, чтоб не выглядеть таким беззащитным дурачком в истории с Викой, да и вообще в любой истории, в которую попадал. Зачем, например, было признаваться, что родители любят его гораздо меньше шмоток?

— …Ма, — сказала я в десятый раз за вечер. — Ма, ну что тебе стоит?

— А ты липучка-приставучка, Евгения. Вот ты кто.

— Ма, ты пойми, тут не обязательно дискредитация. Вон бабушка говорила: эта Попова, ну, героиня из дедушкиного десанта, она взяла на себя роль человека…

— Ну, ну, я тебя слушаю, — с неожиданным интересом мама подтолкнула меня под бок. — Ну, Женя, продолжай. Почему ты замолчала?

Она приподнялась на локте, заглядывая мне в лицо, сдувая волосы со лба. А я молчала, потому что в вечерней домашней тишине, когда даже кошка не мурлычет и телевизор выключен, представила себе десантную ночь. Вернее, десантные ночи и дни, все сорок. И девушку, молодую женщину, которая больше месяца играла роль человека, который просто не знает, не понимает, что такое страх. Пока ее не убили.

— Ты знаешь, — сказала я маме, — когда выносили раненых на берег — вдруг с Большой земли придут байды, — она при обстреле ложилась между носилками. Чтоб им, беспомощным, не было так страшно: «Галка с нами — не пропадем!» Ты знаешь об этом?

— Конечно, знаю, глупыш. И ты думаешь, такое можно сыграть? Попробуй.

Я не стала возражать, мне надо было самой разобраться. В комнате по-прежнему было тихо, только наша трехцветная кошка Маргошка поднялась и замурчала вопросительно. Кошка была безмятежная, вальяжная, глупая…

— Но ведь если страшно, а играют в бесстрашие, это еще ценнее? — спросила я у мамы наконец.

— Ну, ты меня совсем заморочишь со своей манерой копаться, Евгения.

— Ма, а ты вправду смелая или как?

Мама опять приподнялась, заглядывая мне в лицо. Наверное, подумала, что я каким-то образом сравниваю ее профессиональное бесстрашие с бесстрашием Галины Поповой. Но я не сравнивала, по крайней мере, сейчас.

Я занималась совсем другим. Я накладывала черты лица, рисунок бровей, глаз, рта нашей Классной Дамы Ларисы Борисовны на расплывчатую фотографию в музее. Сходилось. Хотя фотография в музее была ужасно не точная. Видно, ничего, кроме карточки в солдатской книжке, от Галины Поповой не осталось…

И еще легенда осталась. «Хлопцы! Здесь нет мин! — будто крикнула она и даже ногой притопнула, чтоб убедить бегущих следом. — За мной, хлопцы!» Она крикнула по существу то же самое, что мой дед. И сделала то же самое. Ее лицо с сияющими, не вместившимися под шапкой волосами все еще смотрело на меня сквозь брызги волн. Брызги, как слезы, стекали по ее щекам. Женщина, с которой не может случиться ничего плохого — вот что она играла там под обстрелом на Огненной Косе! В нее поверили с первых шагов атаки, и она уже не могла отказаться…

А какую роль в этом десанте играл мой дед? И какую роль взяла на себя моя бабушка, оставшаяся двадцатилетней вдовой? Хотела казаться сильнее, устойчивее, чем была на самом деле? Хотела стать еще и для других опорой?

Я повернулась на тахте так, чтоб видеть мамино лицо. Ее спокойное, немного усталое лицо, с глазами, глядящими поверх книги, не в потолок, а примерно на правую верхнюю полку стенки, уставленную кофейным сервизом из ФРГ.

А не станет ли теперь мама играть роль женщины, которая не боится одиночества? Потому что вон за тем углом, а не за тем, так за следующим ее ожидает интересная жизнь, и ей это точно известно. И кроме того, вполне можно обойтись, имея такую работу, такую дочь, такую квартиру с чешской неполированной стенкой…

И дальше все мысли пошли в том же роде. Стыдные, тяжелые мысли, ими не поделишься ни с одним человеком на земле. Если собрать все их воедино и вывести среднее арифметическое, получится: «Все люди хотят выглядеть лучше». — «Но некоторые идут на смерть, утверждая свой идеал. Нет разве, девочка?» — возразил мне из темноты голос, которому я совсем недавно верила.

«А другие пытаются присвоить себе их черты, пользуясь чисто внешним сходством».

«Еще месяц назад было бы тебе неприятно, если бы ты сообразила, что у твоей Классной Дамы и Галины одно лицо? Ну, вот видишь, значит, ты не объективна». Приходилось соглашаться, хоть и безо всякого энтузиазма.

— …Мам, ну что тебе стоит?

— Только без бумажек. Устно.

— С бумажками интереснее. Гарантия есть.

— Три. Только трех определим и — спать.

Что ж, это, в конце концов, походило на игру. Есть такие игры. «Мнения» — например. Если бы в комнате стояла доска, я бы написала на ней: Лариса, Громов, Шполянская-младшая. А так я только произнесла эти имена, но широко, с росчерком и, вскочив с тахты, сунула в руки маме кусок бумаги и карандаш.

Сама я устроилась у письменного стола. Чего мне больше хотелось? Вычислить какую-то объективную истину? Высказать собственное мнение? Или отгадать, что напишет мама?

— Видишь ли, Женя, это все гораздо сложнее, чем ты представляешь, — сказала между тем мама, занося карандаш над бумагой, но все еще ни буквы не решаясь написать. — Жизнь не знает точных рамок и однозначных решений.