Современная югославская повесть. 70-е годы

Фритаун у подножия горы Мэртон чем-то похож на Нови Сад на отрогах Фрушкагоры. На Фритаун — колониальный городок, небогатый и неуютный.

Здесь мы впервые попробовали африканскую кухню. Какая-то жидкая кашица из маниоки и палавы, остро заправленный гуляш из мяса и рыбы. Все приготовлено на пальмовом масле. Очень вкусно.

А на юге африканцы выглядят совсем иначе, чем на севере. Разница примерно такая же, как между сицилийцами и шведами. Но женщины и здесь высокие, статные, и походка у них удивительно красивая.

Перед детской клиникой еще до начала рабочего дня собираются больные. Палаты набиты малышами, многие из них тяжело больны. Вот этот, например, шестилетний мальчуган — живой скелет, покрытый гноящимися язвами. Что с ним будет?

От одного лечебного учреждения к другому. Сплошные страдания, которые ты ничем не можешь облегчить. Нас все сильнее охватывает смятение и чувство бессилия.

Неужели придется исколесить всю Нигерию? Вдоль и поперек? Кажется, да, но не сегодня. Сегодня мы идем на концерт в англиканскую церковь. Пятая прелюдия Баха и «Реквием» Моцарта.

Черные лица, пестрые африканские одежды — и новехонький электроорган.

Несмотря на дьявольскую жару — непередаваемое наслаждение!

Энугу. Кано. Ибадан. Лагос.

Мы мчимся со скоростью шестьдесят миль в час. Слишком быстро. Пожалуйста, прошу я, помедленнее, хочется полюбоваться вечнозелеными лесами.

Смотри-ка, здесь тоже исследовательский институт.

Знакомимся с большим хорошо оборудованным институтом, где вырабатывают сыворотку против бешенства, оспы и желтой лихорадки.

Медленно переходим из лаборатории в лабораторию. Нам показывают овец, жертвы, принесенные на алтарь науки. Животные смотрят на нас печальными круглыми глазами…

* * *

Стучат или мне показалось?

Вслушиваюсь — нет, тихо.

Снова стук, и очень отчетливый.

Отложила бумаги и подошла к двери.

Ты спишь, Сореллина?

Дане!

Брат надувает щеки для поцелуя. Сперва левую — круглую, как мяч, затем правую.

Он очень плох? — спрашивает Дане серьезно. Можно его повидать? Его большие бархатные глаза светятся лаской.

На цыпочках подходим к дверям палаты. Замираем на мгновенье. Прислушиваемся. Потом осторожно, боясь малейшего скрипа, открываем дверь. Хотя я почти убеждена, что скрип никого не потревожит.

Чего ты ожидаешь? Чуда? Человек — неисправимый оптимист. И остается им до конца дней своих. Малым ребенком, раскинув руки, он проковылял от одного конца стола до другого, где его поджидали мать или отец. Ведь кто-нибудь поджидал его непременно. Ребенок знал это. Но даже если бы у противоположного края стола никого не было, все равно он шагнул бы — в пустоту.

Брат встал у изголовья и принялся просматривать историю болезни. Syndroma psychoorganicum. Arteriosclerosis cerebri. Aphasia. Анамнез… И так далее, и так далее…

Лекарства, препараты, процедуры. Диагностика и терапия.

Это все старое, говорю я, переворачивая странички, ты забыл разве, что он здесь был два года назад?

Брат отложил историю болезни и кивнул. Нет, не забыл.

Он стоит, выпрямившись, у постели. Руки глубоко засунул в карманы брюк. Должно быть, сжимает кулаки, не отводя взгляда от друга и, возможно, прощаясь с ним.

Ведь не так давно, растерянно бормочет Дане, он был у меня… Это было в прошлом году, да?

1968:

После обеда я проводила его на вокзал. До самого отправления поезда он убеждал меня поехать с ним. Он, видимо, забыл, что у меня командировка в Белград — поэтому я и позвонила брату.

Ах да, вздохнул он, вчера ты договаривалась с Дане, теперь вспомнил! Очень меня радует эта поездка, чертовски хорошо, а ты ко мне не присоединишься?

Брат встретил его на станция. До самого дома они шли пешком. Уже тогда Дане заметил, что мысли у него прыгали и он с трудом находил нужные слова.

Ходишь ты здорово — сказал ему брат. Может, завтра махнем куда-нибудь?

Однако на другой день ему стало легче разговаривать, зато труднее ходить. Они еле-еле добрались до Кальварии. Часто останавливались, и он все время искал взглядом, скамейку, чтобы передохнуть.

Потом грелись на солнышке и толковали о школе, о студентах и лекциях. Брат никак не мог взять в толк, отчего он волнуется перед каждой лекцией.

Дане казалось, что волнение ему вообще неведомо!

Мне неведомо? — удивленно воскликнул он.

…вот он перед своими слушателями. Сердце стучит у него в висках, в кончиках пальцев. Он весь — большое, трепещущее сердце, выставленное напоказ целому свету…

Аудитория битком набита! Сколько глаз, устремленных на него. Вопрошающих. Любопытных. Требовательных. И даже скептических и недружелюбных. В эти глаза он особенно вглядывается.

В чем дело? — мысленно спрашивает он. Отчего недружелюбие?

Но постепенно взгляды молодых людей смягчаются, и он чувствует, как ослабевает напряжение, успокаивается сердце, он уже единое целое с ними. Они уже друзья, и он беседует с ними о вещах, равно интересных и ему и им.

* * *

Почему ты молчишь, спрашиваю я, чтобы прервать недоброе молчание. Я все труднее переношу тишину, когда я не одна. Хотя прекрасно понимаю, что брату нечего сказать.