Современная канадская повесть

— Наверное, она бросила директрису и объявила, что «предается уединению», а сама крутит любовь с отцом Гюставом; у нее на уме одни тряпки, все эти платья да юбки, что волочатся по земле наподобие черных змей… Разинет рот во время проповеди и пялится на отца Гюстава, а сама прямо млеет от любви — ну не дура ли, а? Знаешь, что у нее на уме? Я тебе сейчас скажу: у нее на уме одно начальство, ага, только одно начальство. А еще ее хлебом не корми — дай пошпионить за нами, чтобы потом задать нам выволочку… Знаешь, я в первый раз попала в такой паскудный монастырь, в первый, но зато уж и в последний, больше меня сюда не заманишь, я на ихний «истинный путь» становиться не собираюсь… Нет, никогда еще я не видела такого сволочного места, а потом, здесь жуткая вонь — от монашек, что ли, или еще от чего, не знаю! Даже поиграть во двор не выпускают, только молись да молись целую неделю — можешь себе представить? Нет, больше они меня сюда не заманят! А знаешь, что вчера отмочил отец Гюстав? Я ему сказала, что нет у меня никаких грехов и исповедоваться мне не в чем, так он заявил, что запрет меня в «темную келейку, где кишмя кишат крысы». Идиот, форменный идиот! Попомни мое слово, если он меня в эту келью засадит, я его до крови искусаю…

— Матушка директриса говорила, будто ты одержима бесом, будто тебя нужно кропить святой водой, чтобы изгнать нечистую силу. Не везет тебе, Луизетта… да и мне, впрочем, тоже…

— Я из нее самой нечистую силу выгоню, из этой старой идиотки с сизыми губами и восковыми пальчиками, да я ей рожу намылю в лохани для грязной посуды!

Закинув руки за голову и задрав вверх ноги, мы с упоением чихвостили своих наставниц, как вдруг дверь отворилась и перед нами в лунном свете предстала матушка Феофила, смахивающая на одно из тех ноябрьских привидений, которые наводили на меня такой ужас; испепеляюще безобразная, с выпученными глазами под белым полотняным чепцом, она била себя в грудь и кричала:

— Ах, я это знала, я давно уже это знала, да и матушка директриса предупреждала меня об опасности…

— А что мы такого сделали? — поинтересовалась Луизетта. — Может, вас завидки берут? Что, уж и поговорить нельзя? Не станем же мы молиться всю ночь, мы ведь еще не монашки — правда, Полина? И вообще, я хочу домой, осточертело мне это уединение, давай-ка, Полина, сматываться отсюда…

И, стоя на кровати, Луизетта принялась рвать волосы на глазах у остолбеневшей матушки Феофилы.

— Не была бы я острижена под гребенку, будь у меня волосы подлиннее, я бы их все повыдирала! Ух, до чего мне надоела вся эта монашеская братия — и вообще все на свете!.. Пошли, Полина, что нам тут делать?

— И вы еще осмеливаетесь… — матушка Феофила наконец собралась с духом, — …вы еще осмеливаетесь спрашивать, что вам тут делать? И у вас хватает на это наглости? Эй, кто-нибудь, помогите, позовите отца Гюстава! На помощь, на помощь!

— Ну что возьмешь с этой трухлявой идиотки? — сказала Луизетта, краем глаза следя за истеричной суетой матушки Феофилы, ринувшейся в коридор. — Давай-ка поскорее соберем свои манатки и смоемся отсюда, пока отец Гюстав не успел нас зацапать! Да пошевеливайся же ты, Полина, с этими полоумными шутки плохи, речь идет о жизни и смерти…

Мы уже собирались шмыгнуть в монастырские ворота, когда на нас обрушилась карающая десница отца Гюстава.

— Правонарушителей надлежит удерживать силой, — разглагольствовал он, шагая вслед за нами, — но не должно забывать, добрая моя матушка Феофила, что обуянных бесом можно исцелить токмо лишь кротостию.

В часовне Луизетта отказалась встать на колени.

— Нет и еще раз нет! С меня довольно, я хочу домой, я все расскажу отцу — будь он здесь, ничего подобного не случилось бы…

— Мы ждем от вас чистосердечного покаяния. Наш вердикт будет исполнен милосердия, если вы во всем покаетесь.

— Да что вы там такое несете, я ни слова не понимаю в этой околесице…

— Признайтесь, дитя мое, признайтесь, а не то я запру вас в каморку, где полным-полно крыс…

Мне самой в конце концов был вынесен оправдательный приговор.

— Бедная малышка была околдована, да-да, это типичный случай бесовского наваждения, такое случается в наши дни… А вот вы, Луизетта, и впрямь одержимы диаволом, он вселился в вас, да притом в самом мерзостном из своих обличий. Его надлежит изгнать, я исполню свой долг, дитя мое, не бойтесь…

— Что правда, то правда: я битком набита бесами, их зовут Барабу, Контигу и Барагуэн, и вся эта бесовская свора ненавидит вас, дьявольски ненавидит! Неужели вам не страшно? И не стыдно?

— Вы были правы, дражайший отец Гюстав, — скорбным голосом произнесла матушка Феофила.

На следующий день Луизетту заперли в темную каморку, где не было ничего, кроме молитвенной скамеечки да распятия, однако никакого намека на крыс не было и в помине. Когда по прошествии суток к ней заглянул отец Гюстав, она так укусила его за палец, что он взвизгнул от боли.

— Это не я, это крысы… — поспешила утешить его Луизетта.

Так завершилось на сей раз наше «ежегодное уединение».