Современная канадская повесть

В тот вечер, когда я рассталась с Серафиной, меня привела в отчаянье моя неспособность любить кого бы то ни было, кроме нее, — ведь дома меня ожидали люди, о существовании которых я вспоминала лишь тогда, когда мне нужно было к ним возвращаться, и которым я помимо своей воли приносила одни лишь огорчения. Чтобы отдалить этот миг и пропустить очередную тягостную трапезу в обществе людей, которые желали мне только добра, тогда как я причиняла им одно зло, я долго гуляла по улице, ожесточая сердце голодом и холодом. Я знала, как беспокоится мать, когда я опаздываю, знала, что сразу же после окончания уроков она принимается обзванивать матерей моих подружек, плаксивым тоном сообщая о моем исчезновении: «Она едва ходить научилась, Полина моя, и тут же начала убегать из дому, пропадать незнамо где. Ах, если бы вы знали, мадам Пуар, как это ужасно!» Но я шла своим путем, бросая вызов единовластию, казавшемуся мне чудовищным, считая недоразумением, ошибкой судьбы то бремя страданий, которое я взвалила на ближних, на тех, кто, по словам матери, взывавшей к мадам Пуар, любил меня «беззаветной любовью». «Мы столько сил положили на эту девчонку, а она хоть бы раз спасибо нам сказала…» На что миролюбиво настроенная мадам Пуар отвечала, грызя засахаренный миндаль: «Что поделаешь, мадам Аршанж, такова жизнь, у этих девчонок одно на уме — сбежать из дому да выскочить замуж, моя Югетта ничем не лучше, только и знает, что лазать по оврагам со своим Жаку, но ведь молодым нужно перебеситься, грехов и без того вокруг хватает…» Должно быть, последнюю ремарку, сопровождаемую плотоядным смешком, мать встречала ледяным молчанием, так как мадам Пуар тут же переходила на более строгий тон: «Спору нет, мадам Аршанж, у вашей малышки такие умненькие глазки, в жизни она пойдет дальше нас с вами, и все же я притащу ее к вам за ухо, если она у нас объявится, даю вам слово…» Когда же я у них объявлялась — а объявлялась я в самый подходящий момент, когда все члены семейства Пуар усаживались за стол и с размаху вонзали вилки в тощие и желтые, под стать их лицам, блины, обмакивая их в густой бурый сироп, стекавший по подбородку, — мадам Пуар, в бигуди и в халате, кротко напоминала мне, что моя мать звонила ей уже четырежды, «но раз уж я ей сказала, что моя Югетта ничем не лучше тебя, что вы с ней по части проказ друг дружке не уступите, то нечего стоять столбом, снимай-ка шапку, коли пришла, да съешь с нами блинчик». Поскольку отказываться от столь любезного приглашения было просто немыслимо, я возвращалась домой, «только чтобы переночевать, словно пьянчужка», как выражалась моя мать. У нас в горбатом проулке, именовавшемся Улицей Прекрасных Видов, где было полным-полно помоек и крыс, все знали, что Югетта якшается с самыми скверными мальчишками в округе, но ее снисходительная мамаша утверждала, что «лучше уж гулять с мальчиками, чем лгать». Во время моих поздних визитов Югетта обычно уже готовилась ко сну и по части костюма не уступала своей мамаше, с утра до вечера щеголявшей в ночной рубашке; волосы у нее были накручены на белые тряпицы; освободившись от них на следующее утро («Хочешь быть красивой — терпи», — приговаривала мадам Пуар, когда ее дитя стонало под натиском расчески), шевелюра Югетты топорщилась, точно жесткие мехи аккордеона, являя ветру и взглядам сверхъестественные завихрения торчащих во все стороны волос — «ради вящего соблазна очей», как выразилась бы матушка Схоластика. Сидя рядом со мной, Югетта, у которой щеки лоснились от сиропа, шептала мне на ухо разные разности, потом прыскала, втянув голову в плечи, и так продолжалось до тех пор, пока ее отец, который с перепоя был особенно мрачным, не призывал дочь к порядку, легонько ударив ее вилкой по локтю.

— Заткни глотку, — приказывал он, — болтаешь не меньше матери.

Наши пересуды разом прекращались. Югетта меланхолично проглатывала очередной блин. Я любила Серафину, Югетта же была влюблена в Жаку. То был порочный красавчик, первый мужчина, которого нам довелось поделить. Осенью ему стукнуло семь лет, что служило ему поводом для откровенного превосходства над нами. Со времени моей встречи с Серафиной я уже не могла хранить верность Жаку, и, хотя воспоминание о его хилой обнаженной груди все еще пылало в моем сердце и затмевало мистический образ Серафины, которую я знала только с духовной стороны, я чувствовала, что моя к нему любовь пошла на убыль, и это очень радовало Югетту.