Современная новелла Китая

Хань Дуншэн скрестил руки на груди и, не отрывая глаз от часов на здании Центрального телеграфа, заявил:

— Машина сломана, дальше ехать нельзя.

Видя, что конфликт затягивается, регулировщик стал расчищать путь для стоявших вереницей машин. Тем временем члены бригады охраны порядка уговаривали разойтись любопытных.

Хань Дуншэн вновь объявил пассажирам:

— Поломка машины, дальше не поедем, прошу всех выйти.

Человек десять сходят, остальные даже не собираются. Особенно те, кому посчастливилось захватить сидячие места. Как расстанешься с такой нежданной добычей! Тем более что жизнь учит терпению — оно помогает достичь недостижимого. Через раскрытые двери входят новые пассажиры, не обращая внимания на пронзительный голос кондукторши. Как бы то ни было, лучше находиться в машине — ведь следующая придет неизвестно когда. Любая, даже малая реальность надежнее самой блестящей перспективы.

Один из пассажиров протягивает Ся Сяоли деньги. Та сердится:

— Какой билет, видите, машина стоит!

— А я еду с начальной станции.

Кондукторша сдается:

— Ничего, обойдетесь.

Рядом с автобусом промчалось несколько такси. На душе у Хань Дуншэна стало еще муторнее.

Светящиеся опознавательные знаки на крышах такси он пренебрежительно называл «могилками», а самих таксистов «могильщиками». Но он очень им завидовал.

Хань Дуншэну шел тридцать первый год. Отец его служил поваром второй руки в захудалом ресторанчике, помещавшемся в переулке, мать не работала, вела хозяйство. Сестры тоже работали в ресторане: одна резала овощи и готовила подливы, другая разносила блюда. Гордостью семьи был младший брат. Он устроился в крупный институт в западной части Пекина, правда, всего лишь каменщиком ремонтно-строительного отдела. Однажды всем преподавателям выдали по экземпляру энциклопедического словаря «Море слов». Административному и техническому персоналу словарь как будто не очень нужен, но в соответствии с традицией уравнительного распределения благ брат тоже получил экземпляр. И тут же перепродал его за сорок юаней. Время от времени подобные случаи повторялись, и Хань Дуншэн почувствовал себя обделенным: от автопарка он только и получал что пару перчаток в год.

Хань Дуншэна еще застала кампания по отправке городской молодежи в деревню и горные районы. Он попал в последнюю партию — позже выпускникам средних школ уже не нужно было проходить через это испытание. Работая в поле, обливаясь потом, он мечтал стать промышленным рабочим. Такой случай представился: небольшое угледобывающее предприятие в Фаншане объявило набор. После этого он узнал, что шахтерам приходится еще тяжелее, нежели крестьянам. Тогда он стал мечтать о возвращении в город. И тут ему, можно сказать, здорово повезло: «названый брат» его отца служил бригадиром в автобусном управлении и помог Хань Дуншэню перевестись в автоколонну. Перед увольнением с шахты ему предложили подписаться под заявлением о том, что он добровольно переходит из рабочих четвертого разряда во второй. Он поставил свою подпись без колебаний. В автоколонне ему пришлось начинать все сначала. Два года он был кондуктором и лишь потом сдал на водительские права. И все это время он был в общем доволен судьбой. Только год назад у него стало сосать под ложечкой.

Причина — быстрое распространение такси.

Совсем недавно в Пекине было немногим более тысячи таксомоторов и ремесло таксиста отнюдь не считалось прибыльным. Теперь же в городе свыше десяти тысяч машин, и повсюду слышны рассказы о том, как их обладатели гребут деньги лопатой. Во всем автобусно-троллейбусном управлении насчитывается десять тысяч водителей — меньше, чем таксистов.

И рост продолжается. В самой крупной таксомоторной компании «Метрополис» число машин уже превысило три тысячи. Следом идет Городская таксомоторная компания — тысяча восемьсот машин. А затем еще более сотни названий — всякие там «Дальний полет», «Комфорт», «Дружба», даже «Шангри-Ла». Чего только не придумают.

После Освобождения велорикши с почтением и завистью взирали на водителей автобусов, а теперь те с высоты своих кабин смотрят на таксистов и испытывают к ним острую, как зубная боль, зависть. Хань Дуншэн еще не так страдает, как другие.

Каждое утро он встает до рассвета. Живет он в глубине старинного переулка, в традиционном пекинском дворике, в комнате чуть больше десятиметровой, очень скромно обставленной. На сооруженном им самим шкафчике стоит будильник, купленный еще к свадьбе. Он уже два года молчит, но Хань не несет его в ремонт, он и без будильника просыпается ровно в половине четвертого.