Современная польская повесть: 70-е годы

Барыцкий видел в зеркальце лицо своего любимчика. Плихоцкий не всегда бывал столь покладист. Не всегда осторожно нащупывал почву, прежде чем сделать шаг. Барыцкому вспомнилось собрание в 1967 году, когда этот молокосос — так он тогда думал о Плихоцком — яростно и неожиданно напал на директора Раттингера. Последние политические события всех застали врасплох, и срочно назначенное собрание пошло, как говорится, самотеком. Но люди, хоть и не вполне разобравшиеся, откуда ветер дует, почувствовали, что это не ветерок, а вихрь. Осмелели и начали критиковать. Делали это наивно, смешивая порой проблемы важные с пустяковыми. Раттингер был напуган: Барыцкий заметил это и, прекрасно зная этого культурного, элегантного пожилого господина, на которого никто не имел права пожаловаться — никто, кроме Барыцкого, дружившего с ним много лет, — немного удивился: чего, собственно, Раттингеру бояться.

Никто на этого крупного специалиста, казалось, не собирался нападать.

Инженер Раттингер, в клетчатом пиджаке, в жилетке из йоркширской шерсти и в элегантном галстуке, обеспокоенно ерзал на стуле, то играл ронсоновской зажигалкой, то «паркером», то заглядывал в блокнотик, оправленный в крокодилову кожу. Барыцкий наблюдал за ним — они сидели рядом за длинным столом — и ощущал нарастающее раздражение. Его отношение к Раттингеру за последние годы претерпело серьезные изменения: инженер давно уже не вызывал у него искренне дружеского расположения, а раздражал. Этот способный специалист умел все, кроме одного — много лет не принимал никаких решений. Теоретически вполне подкованный, он знал, как и что надо делать, но не мог, хоть тресни. Барыцкий неоднократно толковал с ним на эту тему — они были друзьями, и их разговоры проходили в атмосфере неподдельной откровенности. Но что проку в искренности, если человек трусит? Раттингер боялся. Чего боишься? Принимать решения? Барыцкий кипятился и настаивал. Ответа на вопрос не получал. Но теперь страх как бы уже отделял от него Раттингера, омрачал их искренние взаимоотношения.

…Собрание подходило к концу, ни шатко ни валко, вопреки той новой атмосфере и вопреки паническому состоянию Раттингера. Плетение словес, шум по пустякам. Барыцкий нашел, что люди не видят в соответствующих масштабах проблемы, которые всех волнуют, смотрят узко, слишком приземленно.

Но тут взял слово молодой инженер Плихоцкий. И грянула буря. В парусиновой курточке, остриженный под бобрик, с виду студент, заикаясь от смущения или волнения, как начинающий боксер, на которого никто бы не сделал ставку, выскочил на середину ринга и кинулся в атаку, нанося удар за ударом с точностью, которая потом заставила Барыцкого призадуматься. Барыцкий выслушал всю эту лавину упреков, направленных против директора Раттингера. Опустив голову, Раттингер сперва бросал вполголоса реплики, потом закашлялся, вынул платок и не расставался с ним до конца собрания. Барыцкий чувствовал запах одеколона, ему было досадно, он предпочитал не смотреть на Раттингера, то и дело вытирающего лоб, не хотел встречаться с ним глазами. Тянулось это долго, очень долго, ибо после Плихоцкого в том же самом духе выступало еще несколько человек.

Немного повременив, Раттингер подал в отставку ввиду ухудшения здоровья. Перед этим у них с Барыцким состоялся продолжительный разговор, течение которого им обоим трудно было бы теперь восстановить. Я не позволю, чтобы меня били. А другие, другие должны были это позволить? Но я не желаю. Значит, дело может и заключается в том, что одни должны здесь, только здесь жить, страдать и только здесь переносить трудности и питать надежды. А другие не должны? — нечто в этом роде сказал тогда Барыцкий. Это была уже ссора.

Год спустя Раттингер покинул родину. Узнав об этом, Барыцкий не удивился. Однако телефонный звонок его озадачил.

— Хочу проститься, мы проработали столько лет… — сказал Раттингер.

— Где и когда? — спросил Барыцкий.

— Уезжаю сегодня, через три часа. Может, заглянешь на вокзал? Разумеется, если не боишься…

Последняя фраза была неожиданна, излишне обидна. Ничего подобного Барыцкий не заслуживал. И ничего подобного от Раттингера не ожидал. Хотя знал его прекрасно — за многие годы, по мере того как отчетливее выявлялась эта болезненная трусливость или попросту эквилибристика перестраховщика, изучил все уловки инженера, виртуозно избегавшего малейшего риска и ответственности. Он прекрасно знал Раттингера и надеялся, что вправе ожидать от него если не лояльности, то по крайней мере благовоспитанности.

Барыцкий, преодолев соблазн отмахнуться от звонка, появился на вокзале за десять минут до отхода поезда, высмотрел в окне вагона седую голову Раттингера, который за последний месяц постарел на десять лет.

— Как видишь, я здесь, — сказал Барыцкий.

— Не боишься? — спросил Раттингер и не подал ему руки, может, из окна вагона было неудобно, слишком высоко.

— Я бы за тебя боялся, если бы знал, что просто дезертируешь, — сказал Барыцкий. — Но, по-моему, ты едешь как бы в санаторий.