Современная польская повесть: 70-е годы

Не удивительно, что доктор Яхимович не подхватывает этой темы. Уходит молча, не простившись. Прежде он не пустил бы этого типчика на порог своего дома. Почему то, что было прежде — неподатливая шея, чувство собственного достоинства, — теперь сплыло? Он шаркает сандалиями по линолеуму, высокий, сутулый. А магистр возвращается в свою штаб-квартиру, отвоеванную у завхоза. И в течение ближайшего часа ему удается заполучить несколько комнат в пансионате водного стадиона, который построил для себя в пригороде «Сельмаги». Ибо местная гостиница скверна и переполнена. Потом сбегает на первый этаж, чтобы уведомить лиц, ожидающих в приемной, об этих зарезервированных комнатах. С порога, откашлявшись, оглашает лаконичную сводку. Операция завершится не так скоро, по словам Яхимовича, через два-три часа. Может, кто-либо из дам желает отдохнуть?

Никто не откликается на это предложение.

— А может, кому-либо угодно выпить чаю или кофе?

Молчание.

В углу приемной сидит, опустив голову, какой-то пожилой мужчина. Лицо закрыл корявой ручищей, но коротко подстриженная седая щетина на крупном черепе кажется магистру знакомой. Неужели это возможно? Невероятно. Конечно, это Зарыхта, наверняка Зарыхта! Господи Иисусе! Если Зарыхта сюда приехал… И Собесяк молниеносно погружается в пучину домыслов и предположений.

* * *

Ирена уставилась на носки своих сапожек. Итальянские, темно-вишневые с черными подпалинами; всегда такие удобные, они вдруг начали раздражать ее, мешать, кап и парижское кожаное пальто, и прочее модное барахло, к которому давно привыкла. Она стыдится своего лоска, своей одежды, своего здесь присутствия. Не в силах смотреть на Людмилу, эту расплывшуюся бабу, которая как обвинительный акт демонстрирует свою убогую бесполость. Не может вынести бросаемых исподтишка, но явно враждебных взглядов этого маньяка Болека. Мое пребывание тут — бессмысленная формальность! Я бессильна ему помочь. Тем более что меня считают чужой. Вопреки нашей — Яна и моей — любви. Впрочем, кто здесь поверит в нашу любовь? Наверняка не они: ни этот безжалостный мальчишка, ни эта грузная, отталкивающая женщина. Обездоленная мною.

При виде Людмилы Ирена всегда испытывала тягостное недоумение: что общего могло быть у Яна, ее Яна, с этой бабищей.

Впервые за много лет она снова ощущает унизительную двусмысленность своего положения, хоть из молоденькой девчонки превратилась в зрелую женщину. В глазах общественного мнения она остается особой, которая обольстила и развела Барыцкого! А теперь заговорят: нарвалась фифочка. Чем же обернулась эта любовь, как Барыцкий отблагодарил за подаренные ему годы счастья, что ей оставил? Виллу, которую теперь, после гнусных скандалов Болека и просчетов Паруха, нужно делить, как наследуемую недвижимость, с первой женой? Старую машину, причем не лучшей марки? Страховку?

Значит — итоги. Пора ли их подводить? На этот счет у Ирены нет сомнений после разговора с доктором Яхимовичем, намекнувшим, что судьба Яна Барыцкого предрешена. Впрочем, чего тут скрывать, катастрофа лишь опередила назревавший инфаркт. Врач сказал: «У вашего супруга плохо с сердцем, очень плохо». — «Что это значит, доктор?» — «На такой работе он долго не протянет. Атероматоз». Врач употребил специальный термин, щадя молодую супругу Барыцкого, которой прямо не скажешь, что ее муж — склеротик с обызвествленными сосудами мозга и сердца. Что его ждет инфаркт. Неизбежный. Следовательно, уже конец, если не жизни, то прежнему Янеку. Ирена удивлена спокойствием, с которым размышляет о судьбе мужа. Ведь это прощание с Яном. А тут еще нелепый бабий стыд из-за того, что она эффектная, шикарно одетая и такая европейская, что ли. Варшавянка.

В былые времена она только и думала о нем: мой Ян. Без ума влюбленная в него, неуемного, властного, избалованного победами, Ирена, в сущности, принадлежала ему задолго до их первой физической близости, пожалуй, уже с той минуты, когда он впервые ей улыбнулся. С тех пор она жаждала его любви, спешила ей навстречу.

Уже будучи любовниками, они открыли новый пласт своих чувств. Однажды в номере маленькой, довольно убогой провинциальной гостиницы он брился утром мелодично гудевшей электробритвой. Сначала насвистывал, а потом вдруг заговорил. Она слушала его слова лениво, рассеянно, лежа поперек кровати и глядя в окно, за которым расцветал старый каштан.

— Знаешь, в чем для меня главная загвоздка? — говорил Ян. — Не в том, что Людмила не привлекает меня, преждевременно состарилась, запустила себя. Если бы я исчез из ее жизни, вероятно, кому-либо из моих знакомых пришлось бы обратить ее внимание на это. Ведь я, хоть и прижил когда-то с сельской учительницей на Волыни ребенка, все же имею право на личную жизнь. На счастье. С тобой я счастлив. Верно, с тобой я мог быть бы счастлив.

— Как ты сказал? Мог быть бы? Откуда эта путаница в наклонениях? Я счастлив, я мог быть бы счастлив. Сперва изъявительное наклонение, потом сослагательное. Объясни, ты же знаешь, что я филолог.

Ян отложил электробритву, протер лицо одеколоном и присел на край постели.