Современная польская повесть: 70-е годы

Я на это скажу — это отговорка, уважаемый убийца.

А он мне ответит — стоп подобен стону, как два одинаковых скрипичных тона.

Что будет, если я позволю втянуть себя в эту нечеловеческую область философии и оторвусь от земли, от поля моего отца, деда и всех предыдущих поколений, что будет, если я совсем выкину из себя поле…

Я знаю, что случилось бы, если, следуя советам разных философов, я выбросил бы из себя отцовское наследие; тогда философы, специалисты по так называемым высшим истинам, похлопывали бы меня по плечу и говорили — ты уже теперь наш, и хвалились бы перед другими — он уже наш.

Но тогда я не в состоянии был бы понять ни отца, ни мать, ни дедов, ни всех наших предков, и не умел бы читать в сердцах кладбищ и учиться у могил, и меня не волновали бы умершие мечты; тогда отец показался бы мне смешным человечком, несерьезным воробышком, сидящим на плетне или на ветке дерева и смотрящим на огромную равнину, на которой дозревают хлеба; а равнина, если бы я позволил сбить себя с толку тем философам, была бы для меня только названием, а не опытом моего отца и моим собственным.

Так расшифровываю я шепот отца, его завещание, переданное невнятным шепотом, одним движением губ, а по существу, криком.

Месть — это лишь одна часть завещания, а земля широкая, плодородная нива без межей — другая.

Она ваша — сказал А. В. соседям, за это его тащили на веревке и повесили.

Я учусь у старого времени и стараюсь понять его, и все же оно представляется мне странным; у полей я тоже учусь, у матери, но больше всего у бабушки, и я уже многое знаю о поле, и могу сказать, что оно уже во мне; бабушке удалось вложить землю мне в душу, она сумела попасть в меня стрелой, а ты, отец, вогнал эту стрелу еще глубже.

Я знаю, отец, тебя настолько, что могу представить тебя живым сегодня; ты был бы озабочен судьбой этой нивы и убеждал бы тех, кто уезжает в город, — такая ровная как стол земля, а вы уезжаете, такая плодородная земля, а вы от нее бежите.

Старого Ф. Н. уже нет в живых, отец, он умер недавно, этой весной, ну знаешь, тот, который… как же ты можешь не знать, ведь он так помог тебе; разве удалось бы тебе уговорить людей ступить на простор без межей, если бы не старый Ф. Н., я говорю старый, а тогда ведь он был в расцвете сил.

Он сразу же вслед за тобой, вторым, ступил с кольями под мышкой на эту землю, и вы стали отмерять поля себе и людям; а перед этим он сказал — не боюсь; и еще раз повторил — не боюсь; и еще раз, потому что боялся; и поэтому он нападал на свой страх, забрасывал свой страх словами; словами — не боюсь, не боюсь… — убивал его в себе.

Я могу говорить так, ибо знаю от бабушки, как было с этим — не боюсь — в том вашем странном, очень странном мире.

При вступлении на эту большую землю заклинание — не боюсь — не отгоняло страха; рядом со словами — не боюсь, — произносимыми громко, со смехом, с высоко поднятой ногой, приготовившейся совершить большой шаг, рядом с этими словами был страх; ибо в том, кто остановился на краю этой большой земли и готов был вступить на нее, кто уже отбился от своей межи и вступил на эту землю, его накопилось много; его собственный страх, страх его отца, деда и всех прежних поколений; ибо в нем был страх целого рода, но один он отважился сказать — не боюсь; а род вовсе не спешил помочь ему; наоборот, когда тот, кто стоял на краю этой большой земли, готовился вступить на нее, прислушиваясь к могилам, то из могил доносился только вопль — побойся бога, сын, внук, правнук, и этой огромной земли бойся.

Бабушка рассказывала иными словами, а я представляю это по-своему; и добавляю еще, что тот, кто отбился от своей межи и вступил на эту огромную землю, тот обманывал, хитрил, облекал в мужество свой страх, он как бы хотел предстать перед своим страхом в пышном одеянии мужества; он как бы хотел этим одеянием устрашить собственный страх.

Он так страшно боялся и тем не менее вступил на землю; почему вступил один, второй, третий, почему вступили многие?

Я жду, что на это ответит мне бабушка, ведь я опять заскочил домой, мы сидим в кухне за столом, придвинутым к окну, за окном деревья, за ними маленький пруд; уже вечер, мать готовит наши бессмертные клецки в молоке, эту королеву блюд; она нарезала крутое тесто на маленькие кружочки и уже держит лоток с клецками и всматривается в большой чугунок с молоком, стоящий на раскаленной плите; она ждет момента, когда молоко начнет подниматься, чтобы вовремя забросить в него клецки.

Я смотрю на мать и знаю, что в этом ожидании скрыта любовь к сыну, который обожает это блюдо.

А теперь я смотрю на бабушку; наступили молчаливые мгновения после долгих воспоминаний о том времени, когда по примеру отца Ф. Н. и другие соседи вступили на большую плодородную землю.

Почему же вступили, хотя так страшно боялись?