Современная словацкая повесть

Они вышли на залитый солнцем двор. Вдалеке, на административном корпусе, уже развевался черный флаг.

— Кто-то умер у вас? Ты не знаешь? — спросила мать.

— Понятия не имею, — ответил Франтишек, взглянув на флагшток. — Кажется, и в самом деле траур…

Он проводил мать до проходной. Майорос продолжал сидеть в тени на скамейке. Как ни пытался он превозмочь сонливость, все же зевота одолевала его.

— Ну как, нашли сынка?

— Конечно, — улыбнулась ему мать.

— Шанко, ты случайно не знаешь, кто умер? — спросил Франтишек.

— Кучера, — ответил Майорос.

— Кучера?

— А я теперь отстаиваю суточную вахту. — Вахтер недоуменно развел руками. — И ничего толком не знаю, начальник пришел и сказал, что я должен дежурить до вечера, пока не явится Игнац. — Он вопросительно посмотрел на Франтишека, как бы ожидая от него ответа. — Только вот придет ли он?

— Так, значит, Кучера… — На лице Франтишека отразилась растерянность. — Он позавчера только подходил ко мне, просил ему нарезать трубок для антенны, написал даже размеры на бумажке, она тут где-то у меня… — зашарил он в карманах спецовки.

— Он вечно что-нибудь просил, — пробурчал вахтер.

— Трубки я уже нарезал. Они у меня там, в цехе… — продолжал Франтишек с тем же изумлением.

— Может, кто-нибудь еще явится за ними, — сказал Майорос и подошел к воротам, чтобы впустить на территорию грузовик.

Теперь уж никто не придет, хотел было возразить Франтишек, но тут же прикусил язык.

— Давай, давай! Проезжай! — поторапливал водителя вахтер, оглушенный ревом мотора.

— Ты чего сегодня такой нервный, папаша?! — весело бросил ему парень за рулем.

— Я сказал, проезжай к чертовой матери! — огрызнулся Майорос.

Шофер захохотал.

— Ах, ты так… Ну, я тебе… — подскочил к кабине вахтер.

— Ты чего? С ума спятил? — опешил парень и тут же нажал на газ.

Машина дернулась, и через минуту ее рокот был слышен уже где-то в глубине территории.

Домик на Сиреневой улице родители Франтишека приобрели сразу же после войны. Приобрели недорого, на деньги, которые мать получила от своей родни. Домишко был убогий, и никто не дал бы за него больше. Он ждал умелых рабочих рук — рук отца, который почти из ничего — да и как иначе могло быть в те трудные послевоенные годы — превратил эту запущенную лачугу в приличное по тем временам и, главное, удобное жилье для себя и своей семьи.

Отец годами в нем что-то менял, исправлял, перестраивал, но, несмотря на все старания, ему так и не удалось придать домику сколь-нибудь основательный вид. Добился лишь того, что прохожим дом казался добротным и уютным, создавалось впечатление, что в нем живут аккуратные люди.

После смерти отца встал вопрос о наследовании половины дома. Мать отказалась от своей доли в пользу детей, что предполагало раздел отцовской недвижимости на две равные части. Однако Франтишек не проявил серьезного интереса к своим домовладельческим правам, поэтому сестра предложила переписать его долю на себя с выплатой брату денежной компенсации. Франтишек, не желая в будущем осложнять свою жизнь хозяйственными хлопотами, принял это предложение. Он получил свою часть в деньгах согласно официальной оценке ее стоимости, и таким образом сестра стала полноправной совладелицей дома на Сиреневой улице. Ей, как и матери, принадлежала ровно половина.

Так вот и получилось, что Франтишек по доброй воле давно уже утратил право влиять на ход событий, связанных с родительским домиком. Такой расклад его вполне устраивал, он был доволен, что не надо лезть в эти дела, что ему можно смотреть на события, происходящие на Сиреневой улице и в округе, с позиции стороннего наблюдателя, свободного от всех проблем, вытекающих из частнособственнических отношений, что он не подвержен всякого рода соблазнам, которые в таких случаях обычно одолевают людей.

Однако, как выяснилось, он недооценил всю важность приближающегося момента. И хотя от одних пут — отношения к собственности — он себя уже давно освободил, зато оказался втянутым в лабиринт других, не менее запутанных отношений, втянутым настолько глубоко, что позиция стороннего, холодного наблюдателя, в душе устраивающая его, теперь уже представлялась иллюзорной и вообще невозможной.

После того как мать приходила к нему на работу посоветоваться о деле, на которое ее подбивали дочь с зятем, он поневоле вмешался в него, хотя оно его непосредственно не касалось. Отказавшись от предложения сестры и ограждая мать от задуманной спекуляции, он заботился прежде всего о ее добром имени — она не должна участвовать в этой сделке, иначе, он это предчувствовал, имя ее может оказаться запятнанным. Его особенно взбесил тот факт, что основная и самая неблагодарная роль выпадет матери, тогда как эти двое будут сидеть в своем доме и посмеиваться, как ловко они все провернули.