Современная зарубежная проза

Помимо этого, связующими линиями можно назвать повторяющиеся мотивы образа попугая и других животных, напоминающих автору Флобера; темы непознаваемости мира и тщетности проникновения в его историю («прошлое – смазанный жиром поросенок»; чаще всего нам хочется воздеть руки горе и воскликнуть, что история это всего лишь еще один литературный жанр, а прошлое – автобиографический роман, похожий на парламентский отчет»; «прошлое далеко, оно как удаляющийся берег, а мы все на том же пароме»; «мы неприлично бесцеремонны с прошлым, рассчитывая, что именно так мы получим от него нечто, способное повергнуть нас в настоящую дрожь»); темы соотнесения Жизни и Искусства («книги это не жизнь, как бы нам этого ни хотелось», «в книгах все объясняется, – в жизни нет»).

Через мотив непознаваемости мира происходит утверждение еще одной важной для Барнса категории – плюралистичности. В девятой главе Барнс отсылает нас к апокрифам Флобера – книгам, которые он не написал, жизням, которых он не прожил. Плюралистичность устанавливает равноправие факта и версии, способствует деканонизации жизни автора, снова наводя на мысль о нереальности, вымышленности мира. Потому что даже сквозь иронический смех прорывается авторское ощущение хаоса, который он якобы предпочитает больше, чем «упорядоченный и надзираемый Богом мир». Но на деле подобное предпочтение приводит автора к чудовищной по степени отчаяния мысли: «жизнь это уродливо яркий кошмар в голове дебила». Сочетание смешного и страшного, инверсия прекрасного и уродливого – характерные черты постмодернистской иронии.

В романе «Попугай Флобера» присутствует еще одна тема, которая, на наш взгляд, проясняет все эти игрища и пляски вокруг личности Флобера – тема критики современного читателя, современной литературы и, собственно, самих литературных критиков. Эпиграф к роману звучит так: «Когда пишешь биографию друга, ты должен написать ее так, словно хочешь отомстить за него». Но Джулиан Барнс пишет биографию не просто друга, но Учителя и пишет ее так, как не написал бы ни один порядочный критик. Он как бы бросает вызов всем тем специалистам, которых больше уже ничем не удивить, потому, что все ими в биографии автора изучено, и все они знают и понимают, лучше, чем сам автор: «Критики ведут себя так, будто Флобер, Мильтон или Уордсворт – это их скучная старая тетка в кресле-качалке, и ее интересует только прошлое – за многие годы она не произнесла ничего нового». Он полагает, что критики слишком многое себе позволяют, вторгаясь в личную жизнь писателя без тени сомнения, грозно вглядываясь прямо в его лицо, взирающее из глубины веков. Барнс пишет: «Не смотри на меня, это обман. Если хочешь узнать меня, подожди, когда мы въедем в туннель и, тогда посмотри на мое лицо, отраженное в стекле». Он словно Сократ верит, что сомнение – единственно верный путь к познанию.

Достается от Барнса и вездесущей публике, «которая считает, что какая-то часть вас принадлежит ей, даже если она едва ли что-либо знает о вас. Если вы рискнули написать книгу, ваш банковский счет, медицинская карта и ваш брак бесповоротно становятся достоянием общества». Именно на откуп таким читателям Барнс и написал главу от лица Луизы Коле, щедро приправленную пикантными подробностями личной жизни Флобера. Но самое главное, что Флобер не одобрял всего этого: «Художник должен заставить будущие поколения думать, будто он никогда не существовал». И Джулиан Барнс не одобряет, так как всегда старался держать свою личную жизнь в тайне и в последние годы совсем не читает критики о своих книгах. Поэтому сам контекст повествования подсказывает нам, что происходит инверсия иронии: объектом иронического бичевания является не предельно препарированный на цитаты и версии Флобер (хотя по законам все той же постмодернистской иронии, никого и ничего не щадящей, он тоже натерпелся), а современные читатели и критики, бесцеремонно возомнившие себя проницательными знатоками.