Современная жрица Изиды

— Въ Россіи о «теософическомъ обществѣ» и его основательницѣ очень мало извѣстно, и самое лучшее — совсѣмъ не говорить объ этомъ. Я обѣщаю вамъ, что пока въ русской печати не станетъ появляться превратныхъ свѣдѣній о «теософическомъ обществѣ» и Еленѣ Петровнѣ — я буду молчать. Если же обо всемъ этомъ заговорятъ, и заговорятъ лживо — я почту своимъ прямымъ долгомъ печатно возстановить правду и разсказать то, что мнѣ извѣстно. Вотъ мое послѣднее слово.

Г-жа Y. осталась очень недовольна моей неуступчивостью и уѣхала въ Эльберфельдъ.

Недѣли черезъ полторы изъ Эльберфельда въ меня былъ пущенъ еще одинъ двойной зарядъ, направленный рукою Елены Петровны, т.-е. два письма, вдохновленныхъ ею и даже, по всѣмъ вѣроятіямъ, прошедшихъ черезъ ея цензуру. Я долженъ былъ убѣдиться изъ этихъ писемъ, что путешественницы, какъ и легко было предвидѣть, совсѣмъ попали въ лапы «madame» и стараются изо всѣхъ силъ усидѣть на двухъ стульяхъ сразу.

Г-жа Y. просила меня, между прочимъ, прислать засвидѣтельствованную копію «исповѣди» и т. д. и въ то же время объявляла, что ѣдетъ въ Парижъ для сличенія писемъ. Далѣе опять уговаривала она меня, — призывая Бога въ свидѣтели чистоты своихъ намѣреній, — сдѣлать требуемыя отъ меня уступки «пока еще можно прекратить скандалъ безъ огласки». «Не доводите до крайности, не заставляйте ее (Блаватскую) прибѣгать къ суду, привлекать васъ, де-Морсье и пр., къ отвѣту въ диффамаціи… У нея много преданныхъ, а главное, очень богатыхъ друзей, которыхъ процессъ не разоритъ и которые умоляютъ ее начать его. Гласности она не боится… Письма изъ Парижа убѣдили меня окончательно, что парижане только и ждутъ возможности привлечь васъ къ суду „en diffamation“, — а если до этого дойдетъ, поздоровится ли отъ печатнаго скандала вамъ! Ради Бога не оскорбляйте меня: не подумайте, что я запугиваю васъ! Не запугиваю я, а жалѣю. Глубоко жалѣю и хочу вамъ добра…»

Такъ какъ г-жа Y., съ моихъ же словъ, отлично знала, что всѣ «документы» находятся въ Парижѣ, у m-me де-Морсье, а она туда ѣхала, — то мнѣ нечего было посылать ей копію. Такъ какъ въ ея «запугиваньи» все была ложь, къ тому же давно ужь пережеванная, — то я имѣлъ право не отвѣтить на ея письмо. Я очень живо представлялъ себѣ, какъ кипятится «madame» и прибѣгаетъ къ своему любимому, уже извѣстному читателямъ, пріему — стращать судебнымъ процессомъ, начинаемымъ съ помощью богатыхъ и вліятельныхъ друзей.

Ея друзья, т. е. люди, такъ или иначе скомпрометтированные въ разныхъ «теософскихъ» пакостяхъ и обманахъ, конечно, могли очень желать посрамить своихъ обличителей. Ради этого они, вѣроятно, рѣшились бы пожертвовать и немалыя деньги. Они даже ужь и тратились, какъ легко сообразитъ читатель. Но все же и «Лондонское общество для психическихъ изслѣдованій», и я, и m-me де-Морсье, могли быть спокойны — привлекать всѣхъ насъ, обличителей, къ суду не было никакой возможности, не топя этимъ окончательно Блаватскую и ея «Общество». Теософы могли вредить намъ только тайными, подпольными средствами, клеветою, не имѣющей ничего общаго съ «махатмами» и «феноменами». Что же касается фразы о «письмахъ изъ Парижа, убѣждающихъ въ томъ, что парижане (!!) только и ждутъ» и т. д.,- это былъ грѣхъ очень даже смѣшной фантазіи, который взяла себѣ на душу г-жа У., ибо такихъ писемъ, за исключеніемъ герцогини Помаръ и больного фанатика Драмара, писать было тогда рѣшительно некому.

Да, я представлялъ себѣ ясно Эльберфельдское времяпровожденіе, всѣ faits et gestes Гебгардовъ, Блаватской и ихъ гостей; но все же мое ясновидѣніе оказалось весьма несовершеннымъ. Тамъ происходили вещи болѣе интересныя, «оккультнымъ» центромъ которыхъ оказывалась моя злосчастная персона.

Елена Петровна увѣрила Гебгарда, что теперь, въ виду моего окончательнаго отъѣзда въ Россію изъ Парижа (о чемъ она узнала отъ г-жи Y.), настало самое удобное время отвратить отъ меня m-me де-Морсье, и такимъ образомъ вернуть эту крайне полезную, необходимую для «теософскаго» дѣла женщину и ея многочисленныхъ друзей на путь истины.

Герцогиня Помаръ и Драмаръ писали изъ Парижа, что отступничество m-me де-Морсье, пользующейся большимъ вліяніемъ, все испортило, что въ этомъ отступничествѣ ея виновенъ исключительно я, что если она отвернется отъ меня — ее легко будетъ заполучить въ «общество» снова, за нею вернутся остальные — и, такимъ образомъ, засохшая парижская теософическая «вѣтвь» возродится къ жизни, станетъ быстро развиваться, а я буду уничтоженъ, совсѣмъ стертъ съ лица земли.