Современники: Портреты и этюды

ибо Квитко был раньше всего народный поэт в лучшем смысле этого огромного слова.

Наиболее колоритным примером такой песенной, фольклорной структуры стиха представляется мне квитковский «Жених без невесты» в отличном переводе Елены Благининой, в котором народная стихия поэзии Квитко ощущается особенно сильно:

Бубенцы звенят-играют

На первой пролетке,

На первой пролетке.

На пролетке свахи-пряхи,

Невеста в середке,

Невеста в середке...

Ой, ой, песня льется,

А невесте не поется!

Ой!

Бубенцы звенят-играют

На второй пролетке,

На второй пролетке.

На пролетке сваты-хваты,

А жених в середке,

А жених в середке...

Ой, ой, песня льется,

Что ж невесте не поется?

Ой!

Бубенцы звенят-играют

На третьей пролетке,

На третьей пролетке.

На пролетке дяди-тетки,

А скрипач в середке,

А скрипач в середке...

Ой, ой, все запело!

Что ж невеста онемела?

Ой!

Только выехали в поле,

Как навстречу конный,

Как навстречу конный.

Ой, как вспыхнула невеста,

Что костер зажженный,

Что костер зажженный.

Ой, ой, плохо дело!

Все молчат — она запела!

Ой!

Кони мои, кони мои,

Ступайте до дому!

Ступайте до дому!..

Горе тебе, горе тебе,

Парню молодому,

Парню молодому!

Ой, ой, смех не к месту,

Потерял жених невесту...

Ой!

418

Не знаю, почему Елена Благинина вырастает на десять голов едва только соприкасается с произведениями Квитко. Именно тогда у нее появляется и большое дыхание, и разнообразие душевных тональностей, и тонкое чувство стиля, и безукоризненный вкус. Великолепно перевела она и стихотворение «Однажды», в котором я чувствую самую суть, самую квинтэссенцию всей поэзии Квитко. Это стихотворение о том, как однажды осенью он выкопал в саду две маленькие елки, чтобы тотчас же посадить их на новом месте, но не посадил и вспомнил о них только зимою.

И вдруг во мне похолодело сердце —

Я вспомнил, что про елочки забыл...

Пришла весна. Я вышел в сад пахучий

И первым делом бросился к сирени.

А в стороне... Да что ж это такое?!

Две елочки, два кротких медвежонка,

Игольчатые ветки растопыря,

Стоят, купаясь, в солнечном деньке.

Они меня, наверно, долго ждали,

Их дождики охлестывали злые,

Осенний ветер маял и студил.

Тогда они к земле припали близко

И крепко к ней корнями присосались

В неистребимой жажде бытия.

И я стою в молчании глубоком

И думаю: «Какое это чудо —

Земля животворящая моя!»

Но чем светлее были его песни, тем мучительнее мы ощущаем его трагическую судьбу.

Этот доверчивый, простосердечный человек, относившийся ко всему миру с открытой душой, стал жертвой мрачной подозрительности, клеветы и насилия...

...А сколько душевной теплоты в его письмах!

Когда в печати появилась одна моя очень неудачная повесть, Квитко, живя в другом городе, чутко угадал, что ее неуспех угнетает меня, и прислал мне большое письмо, подробно на многих страницах доказывая, что она значительно лучше, чем я о ней думаю, и даже, пожалуй, совсем хороша. И хотя я понимал, что его похвалы продиктованы дружеским состраданием ко мне, все же под влиянием его ласковых слов печаль моя мало-помалу рассеялась.

Вообще он был очень зорок к горестям и тревогам друзей. Никогда не забуду, какое участие он принял во мне, когда узнал, что под Москвою на фронте без вести пропал мой сын.

419

«Дорогой Корней Иванович, я лично знаю много случаев, когда считавшиеся пропавшими находились, из плена вырывались, пробирались через фронт. Только на днях сын моего харьковского приятеля после шестимесячного исчезновения нашелся, бежал из плена. Так что не горюйте, а ждите».

Почти все его письма такие.

Едва только во время войны он встал во главе еврейского Антифашистского комитета, он тотчас же вспомнил об одном нашем друге — украинце,— случайно попавшем в беду.

«Может быть, я смогу там (в комитете) что-нибудь сделать для Э. Как вы думаете, может быть, надо об этом поговорить с Лозовским? Ведь речь идет о замечательном человеке и прекрасном работнике, нужном и преданном. Если вы что-нибудь придумаете насчет этого и я могу быть полезен, сообщите, дорогой...»

Таких писем я мог бы привести куда больше, но и этих, надеюсь, достаточно, чтобы читателю стало понятно, из какого большого и щедрого сердца рождались его светлые стихи.

ЮРИЙ ТЫНЯНОВ

Тынянов был с детства книжником, самым жадным глотателем книг из всех, каких я когда-либо видел. Где бы он ни поселялся — в петергофском санатории или в московской гостинице,— его жилье через день, через два само собою обрастало русскими, французскими, немецкими, итальянскими книгами, они загромождали собою всю мебель, и их количество неудержимо росло.