Современники

Ну я терпел, терпел, да и не стерпел — схватился с ним. Говорю: «Если у тебя орден, так тебе и задаваться можно?» У меня, мол, у самого Трудовое Знамя, только я его, мол, из скромности не ношу; я, мол, лучший комбайнер в районе и орать на себя не позволю. Как он взовьется! «Ты, говорит, такой-сякой, где — на Волго-Доне на монтаже или в артели «Напрасный труд» примусные иголки чинишь? Тебе, кричит, доверие оказали, взяли сюда, а ты мне бригаду разлагать?» И прямо ляпает мне: «Демагог»… «Хочешь, говорит, дальше работать, слушайся, учись! День учись, ночь учись, без отдыха и срока, и характер, говорит, свой спрячь подальше. С рыжим волосом тебя в бригаде своей стерплю, а с рыжим характером мне не надо».

Решил я в тот же день уходить. А что? Действительно, каково тебе, когда после почета да этак-то с тобой разговаривают? Так меня потянуло назад в МТС, будто лучшего места и нет на свете. Думал-думал ночью — и так нехорошо, и так неладно, и решил: не иначе, мне на следующее утро идти к прорабу насчет увольнения. С тем и уснул.

И понимаете ли, дело какое! Сплю я и вижу во сне: являюсь будто бы к себе в мастерскую, явно так всех вижу — и Василия Парфеныча, и Надю-нарядчицу, и всех наших ребят. Вхожу я и говорю: «Здравствуйте, хлопцы! По всему видать, у вас тут без меня запарка, вот я на помощь к вам и прибыл…» И вижу, никто со мной не здоровается и все будто смотрят куда-то не на меня, а мне за спину. Оглянулся — позади дверь открыта, за дверью степь, снега синеют. Спрашиваю: «В чем дело, куда смотрите?» А Василий Парфеныч будто спрашивает меня: «А где же море, что ж ты его к нам не привел? Кишка тонка — не выдержала…» И все смеются, а Надя-нарядчица пуще всех. И такой у нее смех обидный, будто она меня иголками язвит…

Проснулся я в испарине, точно с банного полка́ свалился. Ведь пригрезится же такое! А главное, дальше так глаз и не закрыл.

Ну, а на следующее утро нашел я бригадира своего знаменитого, отвел его в сторону, извинился за вчерашнее, обещал рыжий мой характер не обнаруживать и учиться всему, что он укажет. «Хоть за электродами, говорю, в кладовку бегать, а только в бригаде оставь». Оставил — и не зря: не жалел потом. Хвалиться не стану: в первой пятерке среди монтажников был; как где что заест, бригадир туда — меня: исправляй, раскумекивай… Там вон у шлюза и сейчас на почетной доске физиономия моя красуется. Да дело и не в том — не впервой мне на почетной-то доске сидеть. Главное, что со стройки к себе в МТС возвращусь с таким багажом, что этот-то багаж перед ним тьфу! — Он пренебрежительно плюнул в сторону туго набитого своего вещевого мешка. — Длинный рубль! Я вернусь, покажу им длинный рубль! Будут знать, как над человеком смеяться: ха-ха, хи-хи! Я им одних благодарностей четыре штуки выложу да телеграмму министра, где мое имя помянуто с положительной стороны… Длинный рубль! У нас, у комбайнеров, он, может быть, и подлиннее, да разве тут в заработке дело!

Где-то внизу на дороге гудела сирена. Запыленная полуторка сигналила явно моему собеседнику, но тот разговорился и будто не слышал ее. Тогда шофер, должно быть обиженный таким невниманием, дал протяжный гудок.

— Чорт! Аккумуляторы посадит… Слышу, слышу! Соскучились…

Сильным рывком собеседник мой взвалил за спину мешок, подхватил патефон и на самый затылок насадил свою роскошную бархатистую шляпу.

— А море? — напомнил ему я.

— Море?.. Вон они, мои моря! И это, и другое, и третье. Море меня опередило. В газетах читал, будто в наш район не отсюда, а из самого Цимлянского вода по оросительному еще весной прошла! Не с пустыми руками возвращаюсь!.. Ну, бывайте здоровы!

Пружинистым шагом сбежал он с высокого откоса туда, вниз, где стояла полуторка.

У береговой кромки, где давеча сидел монтажник-комбайнер, остались следы его тяжелых, подкованных сапог. Зеленоватые волны, набегая, казалось стремились их смыть, но не могли до них доплеснуться.

И я подумал, что не только волны, но и время бессильно сгладить следы таких людей.

РУКИ

По закопченному заводскому двору, затянутому густыми, тяжелыми дымами, торопливо двигалась небольшая и ничем особенно не примечательная группа людей. Рабочий день на «Красном Чепеле», как тогда назывался крупнейший в Венгрии машиностроительный комбинат, был в разгаре. Меж цехов по асфальтовым дорожкам взад и вперед сновали вереницы автокаров, груженных деталями. Тракторы, тарахтя, тащили повозки с позвякивающими пучками сортового железа. Пронзительно звенели сигнальные колокола трансбордеров, костлявые руки электрокранов неторопливо поднимали стальные чушки и бережно опускали их на платформы узкоколейного поезда.

В этой сутолоке машин и механизмов люди, спешившие по заводскому двору, почти терялись. Их попросту было трудно заметить. И всё же рабочие, как-то прослышав об их приближении, выбегали из ворот цехов и, толпясь возле них, приветствовали проходящих, подбрасывая шляпы, береты, каскетки. Они выкрикивали немногие известные им русские слова: «Москва! Советы! Сталин!»