Я выпил. Водка — с противным привкусом бумаги — обожгла горло. Мы упорно молчали. И чувствовали, что что-то не так, как надо, что нам одновременно тягостно и немного грустно. Я по-прежнему был Гончей, оставшейся без сил и цели. Мне предстояло вернуться домой, обмякшими руками открыть три замка, предохранявшие меня неизвестно от чего, и извиниться перед Марией: «Ты права, бессмысленно менять мебель... пусть остается эта! И не стоит трогать твои салфеточки, потому что ты сама их вязала». Время лечит все, и, наверное, в р е м я л е ч и т д а ж е о д и н о ч е с т в о.
Теперь, когда мне осталось недолго жить, я был обречен кружить с высунутым языком среди собственных воспоминаний и скулить от одиночества. И еще — пройтись по тропам, знакомым с тех пор, когда я с любовью, усердием и гневом в сердце прочищал чащобу вашей жизни...