Современный болгарский детектив

— Мне трудно восстановить в памяти то, что произошло пять месяцев назад. Если бы я вам задал такой неожиданный вопрос, вы бы тоже опешили. Пардон, но я должен подумать.

— Вам хватит одной бессонной недели?

— Сердечно благодарю вас, товарищ полковник... Правда, я туго соображаю, но иногда делаю это хорошо.

— Именно на это я и рассчитываю, — улыбнулся я понимающе и подписал ему повестку.

5

Ваша доброта по отношению ко мне так же поразительна, как и моя искренность. Я уже осознал, что это и есть форма высоконравственного диалога, помогающего спасительно осветить мою омраченную душу. Я не жду от вас ни оправдания, ни сочувствия, а только соучастия, или, выражаясь более точно... присутствия. Позволяя мне до конца выговориться, вы делаете меня совершенным. Жизнь — иллюзия, а слова — совершенство, потому что они каким-то загадочным образом поддерживают и оттачивают эту иллюзию, продлевают мгновение и осмысливают его. Наши слова — единственное оправдание человеческого существования и, возможно, разума вообще!

В душе я опасаюсь лишь одного: что мои исповеди могут превратиться в досадную привычку. Привычки, на мой взгляд, порочны по той простой причине, что они отнимают у нас свободу. Именно в этом и заключается смысл молитвы, гражданин следователь. Принуждая человека молиться каждый божий день, церковный канон, в сущности, лишает смысла саму молитву, поскольку вызубренный и многократно воспроизводимый текст утрачивает свое содержание; но в то же время у человека вырабатывается привычка молиться, а стало быть, растет боязнь согрешить.

Извините, гражданин Евтимов, что я снова увлекся. Я пустился в праздные рассуждения, а вчера произошло роковое событие в моей жизни. Зная о том, что я в тюрьме, моя супруга решила   в е р н у т ь   м н е   с в о б о д у! Но тут кроется парадокс, благодаря которому я якобы освобожден от необходимости делать выбор. Сам факт, что решение принято другим и я не могу его изменить, казалось бы, должен меня утешить. Но почему это не так? Наверное, потому, что я, лишившись права на сопротивление, лишаюсь контакта даже с собственным несчастьем. Слово «несчастье» громкое. Я не люблю его.

Вам непонятно? Вы правы, мне следовало бы пояснить то обстоятельство, которое вызвало во мне прилив эмоций. Вчера я получил письмо — таинственный листок, сложенный вчетверо, в обычном, без марки, конверте. Написала письмо моя супруга, Анелия Искренова (мне хорошо знаком ее филигранный, как у романтичной гимназистки, почерк; красивый почерк и красивое белье — самое чистое, что осталось у Анелии. Я понимаю, что мое сравнение звучит грубо, зато оно точное). Я испугался, гражданин Евтимов: эпистолярный жанр — по-моему, пошлая разновидность монолога. Я боялся, что в письме кроется сочувствие; опасался, что содержащиеся в нем слова означают милостивое прощение. «Ты провинился, но я буду с тобой навсегда. Целую тебя. По вечерам я не подхожу к телевизору, а утешаю детей. В воскресенье передам тебе твои любимые блинчики». Я бы с трудом вынес столь мучительный упрек: порой верность унижает нас, подобно чужому невежеству. «Неужели я настолько жалок и незначителен, — подумал я, — что до конца жизни должен зависеть от чьего-то милосердия и навязчивой доброты, которая бессмысленна и нематериальна, как красивое воспоминание, и которая будет только усиливать   м о е   ч у в с т в о   в и н ы?»

Я оставил нераспечатанным на столе конверт, побродил среди серых стен, затем стал смотреть через решетку на улицу. Воздух казался теплым и прозрачным, а зелень в палисаднике — по-прежнему сочной, но уже чуть усталой; впрочем, грядущее увядание природы — еще не смерть. В густой тени от стены напротив, как в заводи, купались воробушки. Я был грустный и сентиментальный. Не знаю почему, но я побрился и вылил на лицо целую пригоршню одеколона. Я почувствовал, что готов прослезиться: я был бессилен что-либо для себя сделать, но мне и нечего было терять. Я вскрыл конверт...

Слава богу! Анелия нежно и лаконично сообщала о своем решении развестись. Я представил ее себе — с гримом на лице, с плотно поджатыми губами, сидящую перед ночником и старательно выписывающую буквы. «Знаю, что слова мои жестоки, но я осталась одна, я беспомощна и должна спасать детей! Уже два месяца Марианна (так зовут нашу дочь) не посещает лекций, а Кирилл (это наш сын) каждый вечер плачет. В доме тихо и страшно, словно в нем мертвец. Ты, Искренов, мертв (она всегда называла меня по фамилии), даже мысли о тебе — мертвая пустота, они приносят только несчастье. Ты живой труп. Неделю назад я обратилась к адвокату, дело будет длиться недолго; желание детей освободиться от преступного отца — святое их право. Иногда вспоминаю о тебе с теплотой; если можешь, думай обо мне так же. Наша жизнь была фальшивой и путаной, пусть же наше расставание будет легким, без обид. Прощай. Анелия».