Современный детектив ГДР

— Нет, топор был прислонен к ножке стола, заявил другой свидетель… Пожалуйста, вспомните получше. Показания должны быть точными.

— Извините, я малость устал, господин комиссар. Конечно, он был у ножки стола.

— А может быть, лежал на диване? — спокойно замечает Гартвиг.

Прищурившись, старик беспокойно озирается. Встретив мой горящий ненавистью взгляд, он отводит глаза. Фриц не поможет, он сидит в коридоре.

— Итак, где находился топор? — спрашивает Вюнше.

— Я… я точно уже не помню, — бормочет старик. Постепенно я начинаю соображать: за этими на первый взгляд нелепыми вопросами скрывается продуманная система ловушек. В главных фактах показания свидетелей совпадают полностью, потому что старик с Фрицем сговорились заранее, но они противоречат друг другу по второстепенным вопросам, которых не могли предусмотреть. Вюнше пытается поправить то, что я за последние дни испортил!

Допрос продолжается.

Гартвиг: Значит, драка началась сразу и, когда вы хотели задержать Вальтера, он выпрыгнул в окно?

Вайнхольд: Верно, все в точности. Подумать только — в закрытое окно! Это не каждый сумеет, тут уж надо, чтоб тебя здорово припекло!

Вюнше: А конверт был в шкатулке?

Вайнхольд: Нет.

Вюнше: Так ли?

Гартвиг: Другой свидетель сказал, что в шкатулке.

Вайнхольд: Этого не может быть. Иначе он не смог бы взять его с собой. Фриц, видать, ошибся.

Вюнше: Вот именно. Но как же можно так ошибаться? Непонятно. Или вы опять забыли?

Старик сжимает губы. Мне это знакомо. Он свернулся сейчас, как еж, решил быть осторожнее. Но при каждом ответе путается и вынужден поправляться. Несколько раз он попадается в расставленные Вюнше ловушки так глупо, что мне даже становится его жаль. Наконец он капитулирует, не может точно припомнить…

Старика выводят в соседнюю комнату. Снова вызывают Фрица.

Теперь Вюнше и Гартвиг, исходя из моих показаний, сопоставляют их с ответами старика и начисто сбивают Фрица с толку. Лица допрашивающих предельно сосредоточены. Казавшаяся поначалу нелепой игра в вопросы-ответы превратилась в упорную борьбу.

Нас допрашивают поодиночке, делают мне очную ставку то с Фрицем, то со стариком; потом выводят меня в соседнюю комнату и вызывают обоих «свидетелей»; те говорят что-нибудь невпопад либо отмалчиваются. Мне все слышно, так как надзиратель неплотно прикрыл дверь.

Я испытываю жгучий стыд! Ведь Гартвиг с Вюнше стараются помочь мне. Теперь я не сомневаюсь — особенно после того, как побеседовал с ними наедине, — что они верят мне, борются за меня. Как же я осложнил им дело своим дурацким молчанием на первых допросах! Кажется, они понимают, что со мной происходит, я не слышу ни одного резкого слова в свой адрес. Но это их понимание, полное упрека, куда больнее, чем нотации или головомойка.

И снова я у стола. Наверно, уже полдень. Вюнше, поглядывая на меня, устало перелистывает протоколы.

— Вы сослужили себе плохую службу, — говорит он с сожалением. — При условии, конечно, что вы не отклонялись от правды. Свидетели противоречат друг другу во всем, за исключением главных фактов. Главные — совпадают без единого зазора и в точности восстанавливают то звено в цепочке доказательств, которое было выбито свидетельством Сони Яшке. Накануне вашего освобождения прокурор просил вас, чтобы вы немедленно сообщали нам обо всем подозрительном. Для вашей же пользы. Чтобы доказать вашу невиновность. А вы что? Затеяли игру с вашей свободой и с нашей работой. Вместо того чтобы действовать последовательно и целеустремленно… Как вы могли проявить такую безответственность, легкомыслие? Хорошо, судя по тому, что вы рассказали, вы осознали свои ошибки, раскаялись в своей самодеятельности и сообщили все, что вы знали и о чем догадывались. Мы верим вам. И понимаем также, что вчерашние события застали вас врасплох, что у вас не оставалось времени разумно осуществить ваше решение, потому что приняли вы его, к сожалению, поздно, если не слишком поздно.

Что я могу ответить? Сколько раз я со дня моего ареста сам себя упрекал в том же, а что толку? Извинения, отговорки, самонадеянность, а в результате полный провал, я не справился с задачей. Теперь лишь одна надежда, одна-единственная, и Вюнше понимает меня, когда я устремляю на него умоляющий взгляд.

— Ну, ну, смотри не разревись еще.

— Однако алиби явно безупречны. Как вы думаете, стала бы ваша мать давать показания против вас вопреки голосу рассудка? — спрашивает Гартвиг.

Я мотаю головой.

— Вот видите! Я тоже этого не допускаю, — говорит он, — но она подтвердила, что ее муж, Эдвин Вайнхольд, в день убийства весь вечер не выходил из дому. Он был то в кухне, то сидел в комнате у Фрица. Итак, два свидетеля. Даже если вычеркнуть вашего братца, остается заслуживающая доверия мать.

— Значит, мне конец, — шепчу я.

— Еще нет, — твердо говорит Вюнше. И, неожиданно улыбнувшись, повторяет: — Нет, до конца нам еще далеко!

— Можно задать вопрос?

— Пожалуйста.

— Верно ли, что этот Дитер Коссак умер в больнице?