Современный египетский рассказ

Когда устаз Кемаль поднялся на чердак, где царил полумрак, он увидел озверевшего отца и девочку, которая изо всех своих сил молча защищалась от ударов. Она ни разу даже не вскрикнула. В комнате все было перевернуто. С веревки попадало белье. Кувшин на подоконнике опрокинулся, и из него текла вода.

Кое-как Кемалю удалось прекратить избиение, при этом изрядно помялся его выутюженный костюм. По грубому смуглому лицу Илевы катился пот, а у девочки из носа, изо рта и из раны на ноге шла кровь. Лицо ее побледнело от изнеможения и слабости.

Устаз Кемаль решил уговорить девочку и сказал, поглаживая ее по спине:

— Послушай, Шарбат, каждый человек должен зарабатывать себе на хлеб. Я вот работаю учителем. И мама твоя работает. Отец тоже работал и будет работать, как только найдет место…

Неожиданно девочка возразила:

— Но госпожа Надия ходит в школу. Я тоже хочу ходить в школу. Раньше я училась…

Он сказал:

— Я учитель. Если ты пойдешь со мной, я выучу тебя таблице умножения и научу читать. — Потом он протянул ей шоколадку, но она отказалась, тихо проговорив:

— Мне не хочется.

Продолжая гладить ее по спине, устаз Кемаль сказал:

— Ну, ладно, пойдем. Хватит спорить.

Отец вмешался:

— Не пойдешь с беем, дома ночевать и не думай. Выгоню на улицу, спи тогда в канаве.

Мужчины переглянулись, ожидая ответа. Все с тем же испуганным выражением в глазах девочка снова повторила:

— Я не хочу работать прислугой.

В голове устаза Кемаля мелькнула новая мысль, он решил сделать последнюю попытку:

— Ладно, раз ты не хочешь возвращаться, воля твоя. Но платье, которое на тебе, и белье, и сандалии — все это наше. Снимай.

Девочка поначалу не приняла эти слова всерьез. Хозяин не может исполнить свою угрозу. И отец не разрешит ей раздеться донага. А никакой другой одежды, кроме той, что осталась в доме хозяина, у нее нет. Она взглянула на отца и увидела, что он заодно с хозяином. Устаз Кемаль подошел к ней и протянул руку, чтобы снять платье. В страхе она попятилась к стене.

Со времени появления хозяина у них в доме прошло уже больше двух часов. Девочка устала, измучилась. Лицо ее покрылось испариной. Сейчас ее разденут. Лысина хозяина все ближе, ближе. И огромная ручища отца тянется к ней. Веревка порвалась вовсе и упала на пол вместе с остатками белья. Кувшин вывалился за окно. Девочке казалось, что стены вот-вот рухнут на нее. А мамы все нет. Если бы она пришла и защитила ее от отца, от хозяина с хозяйкой и от их дочки… Но мама все не идет. А ее хотят раздеть. Хозяйка там, в Гелиополисе, три дня вымачивала ее платье в керосине, потом выстирала его и убрала вместе со старыми туфлями Шарбат в ящик…

В горле у девочки пересохло. Хоть бы глоток воды выпить. Только теперь она заплакала и сказала умоляюще:

— Я пойду с вами, хозяин, я пойду.

Устаз Кемаль выложил двадцать пять пиастров: он решил возместить деньги, уплаченные в вознаграждение человеку, который привел девочку. Илева сперва отнекивался, потом сунул деньги в карман.

— А шоколадка пусть достанется твоему сыну Галялю.

Когда Шарбат вышла с хозяином на улицу, уже смеркалось и было не так жарко. На обратном пути устаз Кемаль рассказывал ей назидательные истории о девочках и мальчиках, которые убежали от своих хозяев, но не могли найти дороги домой. Одну такую девочку задавил трамвай. А над мальчиком измывался злодей с огромными усищами. Сказал, что знает дом его родителей, завел невесть куда и избил. А потом заставил работать у других хозяев, а сам забирал все жалованье и грозил зарезать его, если он кому-нибудь расскажет правду.

Он без умолку стращал ее всякими россказнями, которые сам тут же сочинял, и время от времени поглядывал на девочку, пытаясь угадать, какое впечатление они на нее производят. Но бледное личико Шарбат оставалось безучастным.

На другое утро Шарбат вышла купить хлеба и бобов и не вернулась. На этот раз она обулась в свои старые туфли и прямо на голое тело надела собственное платье.

Толчея

Пер. Г. Аганиной

Я — скрюченный человек. Лет тридцать назад, когда я начал становиться мужчиной, я был толстым. Отец мой — да смилуется над ним тысячу раз Аллах! — тоже был толстяком, и мать до последних дней своих оставалась тучной. Лучшую пору своей жизни они прожили в деревне, где хватало места и для толстых, и для худых. Мне же в городской тесноте пришлось избавиться от лишнего веса, чтобы высвободить место для других и самому получить возможность дышать.