Современный египетский рассказ

Офицер стал расспрашивать меня о фидаинах. И я рассказал ему все, как сейчас рассказываю тебе. Но он даже не глядел на меня, курил, уставясь в окно. А когда я кончил, сказал:

— Знаю я вас, сукиных детей. С вами по-хорошему нельзя.

Я стал клясться, что говорил истинную правду, но он приказал охраннику:

— Сводите его полюбоваться, а потом приведите назад.

Да… С того дня я и страдаю диабетом. Они сволокли меня вниз по лестнице, а поскольку я не переставал клясться в своей невиновности, стукнули меня один раз по лицу, другой — по голове, сказав, что, если я еще открою рот, мне будет плохо. Потом остановились перед закрытой дверью, и один из них сказал, что было бы надежнее заткнуть мне рот кляпом, что они и сделали, несмотря на мои обещания молчать. Открыли дверь, впихнули меня. Не помню всего, что я там увидел. Помню лишь кое-что. Прежде всего троих парней, которые были подвешены за ноги друг подле друга, как туши в мясной лавке. Головы их почти касались земли, тела слегка раскачивались, а из глоток вырывался хрип, словно у прирезанных баранов. Представляешь? Потом помню молодого человека, совершенно голого, распятого на деревянной перекладине. Рядом стоял тюремщик и держал на железной цепочке собаку вот таких размеров, клянусь, не меньше теленка. Время от времени он ослаблял поводок, пес кидался на распятого и грыз ему ноги. По ногам текла кровь, распятый стонал и дергал головой. Но не кричал. Палач говорил собаке: «Хватит, хватит, Мизо». А собака продолжала рвать живое тело, пока ее не оттаскивали силой.

Потом я заметил еще одного человека. Он стоял неподалеку, и по его лицу тек обильный пот. Когда собаку отводили, он приближался к юноше, поднимал его упавшую на грудь голову и кричал: «Говори! Говори, негодяй!» Но юноша молчал. Возможно, он был без сознания. Он только стонал. Потный человек отпускал его голову, и голова снова падала на грудь. Он обернулся ко мне и произнес с коротким смешком: «Привет. Надеюсь, завтра ты нас осчастливишь. Пусть Мизо познакомится с тобой». Другой ослабил повод, собака устремилась ко мне и начала обнюхивать меня своей окровавленной мордой… Я уцепился за своего конвойного, а собака тянула меня за брюки. Тюремщики смеялись. Я плакал, но кляп во рту не позволял мне кричать. Наконец тюремщик оттащил собаку, говоря: «Это только первое знакомство, Мизо. Завтра, завтра вы станете друзьями». При этом он похлопывал пса по холке.

Что еще я там видел, сударь? Нет нужды пересказывать. Да я и не видел больше ничего, так как потерял сознание…

Очнулся я ночью в камере. Чувствую сильнейшую жажду и сухость во рту. Это было начало диабета. Я стал кричать, требуя воды, но никто не отозвался. Вставая на ноги, я ударился головой о стену, и это было для меня милостью господа, потому что я снова потерял сознание и пришел в себя лишь утром, когда тюремщик открыл дверь в мою камеру. Я не мог подняться. Губы у меня распухли, а язык одеревенел. Тюремщик схватил меня под мышки и потащил на допрос. Увидев офицера, сидящего за столом, я вдруг вырвался из рук тащившего меня — не знаю, откуда взялась во мне такая сила, — бросился на живот перед офицером, ухватил его за ноги и стал целовать сапоги. Офицер испуганно вскочил, стараясь высвободить ноги, но я держал его крепко. Вся моя жизнь была в этих сапогах. Ты удивляешься? Не приведи тебе господи, сынок, увидеть этакое. Смотри, прошло уже двадцать лет, а я весь в поту при одном воспоминании обо всем этом. Пощупай руку. Это ты виноват, заставил меня рассказывать такие вещи. Я никогда об этом не говорю. Почему? Когда тюремщику удалось оторвать мои руки от сапог, офицер спросил: «Ты зачем это сделал, хаджи? Ни к чему это. Я ведь позвал тебя, чтобы сказать, что есть приказ о твоем освобождении». Приказ об освобождении! Сколько дней я пробыл в тюрьме? Один день. Одну ночь. Но клянусь тебе, эти часы равны всей моей жизни.