От мала до велика все взялись ловить ворону. Напуганная, она ни к кому больше не шла и редко когда появлялась в деревне» Прилетит, сядет в отдалении на дерево, каркнет разок и снова исчезнет. И ловить ее не ловили, и убивать не убивали. Судья требовал: живую и невредимую — и боязно было трогать ее, еще всю деревню оштрафует.
Первый нашелся Гамихарда.
— Разве судья помнит Бутулову ворону, какая она?
— Не помнит.
— Так давайте другую ему поймаем.
— А что, если помнит?
— Где тут запомнишь, он и разглядеть ее не успел — прилетела, села на голову и улетела.
— А вдруг проговорятся те двое, что не их эта ворона, куда тогда от судьи деваться?
— Надо бы человека им подослать, собираемся, дескать, подменить ворону, и чтобы не пикнули ни слова.
И послали человека предупредить Бутулу и Махарэ.
Во фруктовой роще около деревни жила в своем гнезде одна старая ворона. Не год и не два высиживала она здесь своих птенцов. Народ давно привык к ней и не мешал жить. За добро ворона добром же и платила, не помнят люди, чтобы она цыпленка у кого-нибудь со двора стащила.
Делать было нечего. Решили эту ворону предъявить судье. Велели ребятам лезть на старую грушу и поймать ее.
Бедная ворона, она настолько уверовала в безгрешность людскую, что даже не пыталась улететь. Когда ее увозили, женщины по своему обыкновению принялись причитать:
— Ох и горе детям твоим, несчастная.
— Не говори, соседка, сиротами остались.
— Эх, горе человеку. Ворона-то, говорят, триста лет на свете живет. К тому времени и судья, должно быть, помрет, вот и отпустят ее.
— Не триста лет, а тридцать.
— Да нет, слушай, ты просто неправильно расслышала.
— Наверно, и там точно не знают, потому и велят принести ее живую и невредимую — посмотреть хотят, сколько проживет.
— А деткам-то погибель без матери.
— Вот разгуляются вороны.
— Ох, не говори!
А ворона, когда ее увозили, видать, почувствовала беду и закаркала.
Судья сдержал обещание и освободил Бутулу и Махарэ.
Когда выходили, Бутула вернулся обратно к судье и шепнул ему на ухо:
— Только не выдавай меня… Они подложную ворону тебе всучили.
— Как подложную?! — закричал судья и выбежал во двор.
— Или ту самую ворону доставите мне живой, или штраф за обман суда!
Что было делать, вернулся народ опечаленный. Ищут и никак не могут найти ту ворону. Ходят и сетуют только:
— Не живи ворона триста лет, сказали бы, что давно померла птица, а так…
Ходят и ищут.
А Бутуле-то и забот мало, умер Бутула по старости лет.
ЧАСЫ МАРТАИ КОТОРАШВИЛИ
Гудамакарцы счет годам Мартаи Которашвили потеряли.
Первым Гамихарду осенило, что перестала Мартаи стареть. Что сейчас, что десять лет назад — все такая же Мартаи на вид.
Пришел Гамихарда на сход и говорит:
— Мужики, Мартаи Которашвили стареть перестала.
— Как это перестала?
— Похоже, время внутри у нее застопорилось, не идет больше.
— И то правда, я уже лет десять все такой же ее вижу.
— Если бы десять, на моей памяти, вот уже четверть века не меняется Мартаи.
— Небось все сто ей будет.
— Скорей, сто двадцать.
— По моим подсчетам, и того больше, — вставил слово Тамниаури, — я-то ее помню, когда был еще совсем мальчишкой. Бывало, придет она к отцу моему на мельницу и прямо у самой двери скинет мешок со спины. Крепкая была женщина, скажу я вам. Вот и считайте, сколько должно быть Мартаи, если я сам девятый десяток давно разменял.
Стали считать, но слова Тамниаури так и не пролили свет на загадочный возраст Мартаи. Считали, кто как соображал. Одни насчитали сотню лет, другие сто сорок, однако выше полутораста никто не поднялся.
Нет чтобы хоть сама Мартаи внесла ясность в дело.
Одна у нее точка отсчета:
— Когда колхозы у нас устанавливали, мы с Зитандар Хизанишвили первыми записываться пошли, одних лет с нею были, на пару работали, — и я тридцать кило масла б день сбивала, Зитандар — двадцать. Нас еще тогда часами колхоз наградил…
Уже никто из ныне живущих и не помнит Зитандар Хизанишвили, даже могила ее с землей сровнялась, а для Мартаи она все еще живая.
— Есть ли у тебя на примете человек, кто бы знал твои годы? — спросили у Мартаи.
— Если кто и есть, так это Бутулаи.
Бутулаи наотрез отказался говорить:
— Раз сама не помнит, мне и вовсе ни к чему знать. Я ребенком был, когда ее замуж выдавали.
— Ему-то да не знать, все знает Бутулаи, сколько кому под землей и то хорошо знает, а вот чтобы сказать — не скажет ведь, угрюмая его душа, — недоумевала Мартаи. Потом самолично отправилась к Бутулаи, но тот замкнулся пуще прежнего, слова не выудишь.
И пошло с того дня. Все только и подсчитывали, выясняли, шушукались и смотрели на Мартаи уже как-то по-иному.
— Сколько тебе лет, Мартаи, сто будет?
— Будет.
— А сто двадцать?
— Будет.
— А полтора века?
— То ли будет, то ли нет.
— Ничего не чувствуешь?
— А что мне чувствовать?
— Старость.
— Вот пристали, ей-богу, будто никто еще до моих лет не доживал.
И так изо дня в день, проходу человеку не давали. Забеспокоилась Мартаи: как бы люди со свету ее не сжили. Собрала в мешок провианту на месяц и, опираясь на палки вышла на дорогу, ведущую в Бусарчили.