Современный нигилизм. Хроника

«Когда-то в горной речке водилась форель. Было видно, как рыбы стоят в янтарной воде, а течение медленно покачивает их плавники с дрожащими белыми каемками. Рыбины оставляли на руках запах тины. Гладкие, мускулистые, напряженные. На спинах – замысловатые узоры. Карты зарождающегося мира. Карты и запутанные лабиринты. То, что назад не вернуть. И никогда уже не исправить. В глубоких впадинах, где прятались рыбы, все дышало древностью и тайной».

Все – даже форель в реке – несет в себе смысл, заставляет нас дрожать и шептать, повествует нам о своем бытии. Это бытие мало увидеть – к нему надо прислушаться, ведь это не просто одна из характеристик мира вокруг нас, а история, предшествующая нашему существованию. Вот на что нужно обращать внимание, чтобы потом рассказать об этом другим. Все – каждый символ – несет на себе оттиск мира, принадлежит к единому целому, выделиться из которого может только нечто особенное. И чтобы понять это ощущение мира, мы должны разглядеть его в чешуе на спине рыбы, в каких-то особенных шероховатостях бытия, иногда скрытых от глаз.

Но поиск и расшифровка смысла того, что нас окружает, всегда в большей или меньшей степени остается прогулкой по лабиринту: мы можем заблудиться в нем, если путеводная нить вдруг оборвется. Мир никогда не дается нам незыблемым, раз и навсегда, он дается нам в становлении, он создается в более или менее рациональной форме теми, кто в нем живет. Гениальность человечества заключается именно в этой способности интерпретировать реальность без желания и возможности «исправить» ее, «зафиксировать» в каких-то графиках и чертежах. Реальность нельзя просто согласовать с нашими намерениями, потому что она предшествует нам и превосходит нас. Но если бы мы не смотрели на нее вовсе – ее бы не существовало, реальность была бы для нас пустотой. Только внимательный взгляд может разглядеть тайну – а не что-то обыденное – в тех вещах, которые противопоставлены пустоте.

Следующие главы будут попыткой прислушаться к тому, что нам говорит современный нигилизм.

2. Мерцание в темноте

Нигилизм снова стал проблемой в жизни отдельных людей и мирового сообщества в целом. Хоть и казалось, что он уже окончательно и незаметно победил в развитых странах Запада, где его неудержимое господство значительно ускорили глобализация и стремительное развитие информационных технологий. Его победу подспудно обеспечивал и образ жизни отдельных людей. Это было и остается распространенной концепцией, которая объединяет самые разные взгляды на мир в молчаливом согласии, что у реальности больше нет смысла, нет единого восприятия себя и окружающего мира, нет того, что может по-настоящему «укоренить» нашу жизнь в настоящем, захватить нас и сделать свободными.

Конечно, какие-то ценности (солидарность, уважение к закону, забота об окружающей среде и т. д.) остаются неизменными, превращаются в обязанности, входят в сферу нашей этической ответственности, но если говорить честно, то они часто воспринимаются как красивые слова, неспособные перебороть отупляющее ощущение того, что наше существование рано или поздно закончится. Кажется, что жизнь и смысл расторгли свой брак по обоюдному согласию: теперь жизнь отождествляется с ничем не прикрытым желанием обладать собой, инстинктом самоутверждения, а смысл жизни сводится к неопределенной культурной конструкции из вопросов вроде «Кем бы мы хотели стать?», «На что мы имеем право?» и «Какие правила нам диктует социум?».

Потому и казалось, что нигилизм уже одержал победу в нашем мире, но это была странная победа. Нигилизм больше не был связан с постоянно возрастающей «силой духа» (сверхчеловек как воля к власти). Напротив, это был тот самый «пассивный нигилизм», который, скорее, «упадок и истощение силы духа». Так что, как пишет Ницше, «все дотоле существовавшие цели и ценности более не соответствуют ей и уже не вызывают веры к себе, – что синтез ценностей и целей (на котором покоится всякая мощная культура) распадается и отдельные ценности восстают одна на другую (разложение), – что только все утешающее, целящее, успокаивающее, заглушающее выступает на передний план под разнообразными масками: религиозной или моральной, политической или эстетической и т. д.»[3] (Frammenti postumi, «Посмертные фрагменты», 1887–1888, 9 [35]).