Современный норвежский детектив

Я жевал. Я жевал, и жевал, и жевал. Я мог жевать еще сто лет: почему–то именно этот кусок я никак не мог проглотить. Я встал, пошел в туалет и выплюнул его в унитаз. Потом вернулся в гостиную.

Она сидела в кресле.

– Я их… – сжатыми кулачками Венке стукнула по подлокотникам.

– А этот руководитель молодежи, его как зовут? – спросил я.

– Воге, Гюннар Воге. А что?

– Я с ним поговорю.

– Это бесполезно. Он просто дурак. Он «верит» в этих бандитов и считает, что все зависит от происхождения и окружения. Считает, что нужно думать о тех семьях, где воспитывались ребята и из какой семьи вышел каждый из них. Ну а из каких семей вышли мы сами? Из каких–то особенных?

На мгновение мне представилась другая комната – гостиная, выходящая окнами в темный двор. Мать, сидящая с вязаньем у радиоприемника, отец, всегда одетый в униформу трамвайного кондуктора, с усталым лицом возвращавшийся домой. Я увидел гостиную моего детства с высокими комнатными растениями. Здесь мы собирались по вечерам и слушали радио – позывные и голос, произносящий: «Добрый вечер, говорит Кокс». И еще мелодию, такую знакомую, что и двадцать лет спустя мы могли повторить каждую ноту и стихи, которые мы сочинили на этот мотив и которые будем помнить до самой смерти.

– Разве мы вышли из каких–то особенных семей, Веум? – Слезы готовы были брызнуть из ее затуманенных глаз.

– Что–что?

– Разве мы вышли из очень хороших семей?

– Кто–то да, кто–то нет. А потом, многое зависит и от других факторов, от других вещей.

– И в таком мире мы рожаем своих детей, рожаем их, чтобы они жили в аду, в мире, состоящем из неудачников, лжецов и террористов. Разве это не беда? Неужели невозможно быть счастливой, ну хоть немножко?

Она глядела на меня так, будто я знал, где спрятан камень мудрости. Но я не знал, не видел его и не представлял, где он может быть. Я носил фамилию Веум, мой отец назвал меня Варьг. Он мог бы назвать меня Кокс – ничего бы не изменилось.

Я поглядел по сторонам. Я видел замерший телевизор, книжные полки, сувениры и фотографию счастливого семейства, я смотрел на картинки и вышивки на стенах, на стол с бутербродами и какао, на Роара, молча слушающего наш разговор, и на его мать, которая все плакала и плакала.

Я встал и подошел к окну, пытаясь найти утешение за стеклом. Там было темно, начинался дождь. Далеко внизу, похожие на заплаканные глаза, блестели уличные фонари, доносился неровный, но несмолкающий шум транспорта. И над всем, храня свою собственную мрачную тайну, свое собственное знание о страданиях и счастье человеческой жизни – все вперемешку, – возвышался Людерхорн. Не удивительно, что об этой горе рассказывали, будто именно здесь под Иванов день останавливаются ведьмы на пути к Блоксбергу.

11

Роар пошел спать. Венке достала бутылку дешевого красного вина, которое каждый год продавалось под разными названиями. В этом году оно называлось вином из Израиля.

– Выпьешь на дорожку? – спросила она.

– Мне это просто необходимо, хоть я и за рулем. Может, это придаст мне уверенности, и я буду воображать себя первоклассным шофером.

Венке поставила передо мной бокал и налила вина. Бокал был круглый, без ножки и походил на маленький мыльный пузырь, наполненный кровью. Она подняла свой бокал в немом тосте, и мы выпили. Вино напомнило осень: сентябрь, спелую рябину и ее упавшие и раздавленные на тротуаре ягоды; старые газеты, забившиеся в сточную канаву, откуда порыв осеннего ветра выхватывает их и развевает как флаги; быстро шагающих, спешащих домой людей.

Губы женщины, сидящей напротив меня, стали влажными. Без вопросов с моей стороны она вдруг сказала:

– Мы были так счастливы в первые годы – Юнас и я. Я хорошо помню эти первые годы, когда только еще открываешь, узнаешь друг друга, правда? Живешь как в легком опьянении и никого кругом не видишь. О боже, как же я была в него влюблена!

Она протянула руку за орешками, стоящими в блюдечке на столе, – длинные белые пальцы, чистая свежая кожа.

Телевизор был снова включен, но никто его не смотрел. Звука не было, и мужчина с тяжелой челюстью беззвучно разговаривал с кем–то в гостиной.

– Это было в шестьдесят седьмом. Да, пожалуй, тогда. Юнас был на последнем курсе Высшего торгового училища, а я работала в конторе. Он снимал комнатку на Мёленприс, наверху, под самой крышей. Мы любили лежать на диване и смотреть на звезды, а в светлые летние вечера – на проплывающие облака. Окна были открыты, и из Нюгорд–парка к нам доносилось пение птиц и запах листвы. У нас была только одна комната, а в ней диван, стол, два стула и в углу маленький кухонный столик с электрической плиткой. Уборная находилась в дальнем конце коридора, и, прежде чем туда отправиться, мы прислушивались, не идет ли кто, а потом босые или в носках старались прошмыгнуть незаметно.