Современный русский детектив. Том 2

— Нескромный вопрос: судя по ясности мышления и жесткости решений, вы — медицинский работник?

— Хирургическая сестра, — ответила Евдокия Григорьевна, и они в первый раз улыбнулись друг другу.

IV

В кинотеатре «Новости дня», на непрерывке, целыми днями хоронили Иосифа Виссарионовича.

Ларионов сел с краешка второго ряда и стал смотреть на с трудом сдерживающего слезы, слегка заикающегося Вячеслава Михайловича Молотова, тот произносил речь.

Карточный катала Вадик Гладышев, по кличке Клок, явился, когда Сталина хоронили в третий раз. Он комфортно уселся в первом ряду, посмотрел-посмотрел кино и вышел. Вышел и Ларионов.

Походили переулочками, выбирая место. Клок впереди, Ларионов сзади. Не доходя до Патриарших прудов, Клок нашел подходящий дворик. Уселись на низенькой старушечьей скамеечке, запахнули пальтуганы, подняли воротники — сыро, знобко. Ни здравствуй, ни прощай, — словно в продолжение долгого разговора, Клок начал:

— Когда его хоронили, я с Гришкой Копеечником в «Советский» заскочил погреться. Вошли в зал — аж страшно стало, мы — единственные. У стен, как вороны, официанты неподвижные, у эстрады — лабухи кружком. И все молчат.

— К чему это ты, Вадик, рассказал? — поинтересовался Ларионов.

— Сажать теперь будут по-старому или по-новому?

— По УПК, Вадик, опять же по УПК.

— По-старому, значит. — И без перехода — Зачем понадобился?

— О правиле в последнее время не слыхал? — очень просто спросил Ларионов.

Помолчали. Вадик рассматривал свои восхитительные ярко-красные башмаки.

— Я тебе, Алексеич, не помогаю, скажи?! Все, что тебе надо, в клюве несу. А сегодня — один сказ. Я хевру сдавать не буду.

— Хевра-то, по меховому делу?

— По меховому или еще по какому, мне что за дело. Знаю, собиралось правило, и все.

— Правило это убийство определило, Вадик.

— Поэтому я и кончик тебе дал.

— Кончик ты мне дал не поэтому, — грубо возразил Ларионов, — ты у меня на крючке. Не забывай.

— У тебя забудешь! — в злобном восхищении отметил Вадик.

— Давай подробности, — потребовал Ларионов.

— А вот чего не знаю, того не знаю! — обрадовался возможности огорчить оперативника уголовник.

— Ох, смотри, доиграешься ты со мной!

— Я все сказал, начальник. Отпусти.

— Гуляй, Вадик, но помни: каждый четверг я в баре.

— Господи! — обреченно вздохнул Клок и неожиданно вспомнил: «И каждый вечер, в час назначенный, иль это только снится мне?»

— Не снится, — заверил его Ларионов.

А Смирнов решил навестить Костю Крюкова, благо, жили в одном доме.

V

Прямо с работы, не заходя к себе, Александр ткнулся в шестую дверь налево.

Константин был занят: из рук кормил огромного голубя-почтаря. Почтарь клевал из Костиной ладони с необыкновенной быстротой и жадностью.

— Ты что птицу портишь? — с порога удивился Смирнов.

— Да он порченый, — с досадой пояснил Константин. — Я его в Серпухове в воскресенье кинул, а он на Масловке сел. Посадил его Данилыч, деляга старый. Почтарь называется! Правда, вчера сам от Данилыча ушел, но какой он теперь почтарь — с посадкой!

— За это ты его теперь из рук кормишь?

— Умные люди посоветовали напоить его, заразу, в усмерть, чтобы память отшибло, чтобы забыл, как садился. Зерно на водке настоял и кормлю. Ну, алкаш! Ну, пропойца! Видишь, как засаживает?

Почтарь гулял вовсю. Кидал в себя зерно за зерном, рюмку, так сказать, за рюмкой.

— Пожалуй, хватит ему, Костя. Видишь, он уже и глаз закатил.

— Пусть нажрется как следует.

Когда почтарь нажрался как следует, они отправились в голубятню. Та была гордостью Мало-Коптевского. Обитая оцинкованным железом, весело раскрашенная двухэтажная башня с затянутым сеткой верхом — голубиным солярием — была вторым домом Константина. Он зажег свет, поднялся по лесенке наверх и осторожно поместил почтаря к сородичам. Почтарь малость постоял на ногах и рухнул набок.

— Все, отрубился, — сообщил Константин.

Они уселись за маленький столик и посмотрели друг другу в глаза.

— Нам бы с тобой посидеть да старое вспомнить, поговорить по душам, — вздохнул Константин.

— А что мешает? — поинтересовался Александр.

— Мешает то, что ты ко мне только с деловым разговором заходишь. Когда ты вот так навещаешь, я сразу щипачем себя чувствую. И виноватым. И тюрьмы опасаюсь.

Высочайшей квалификации трамвайный щипач-писака, карманник-техник, Константин Крюков давно уже стал классным фрезеровщиком на авиационном заводе, но помнил все, опасался, не считал себя полноправным.

— Я к тебе с открытой душой, Костя. А ты во мне только мента видишь.

— Но пришел-таки из-за Леньки Жбана?

— Из-за него.

— Жалко мне его, Саня, — коллеги, как говорится, были. И черт дернул в это меховое дело лезть!

— Считаешь, содельщики порешили?

— Больше некому. Кодла больно противная — всякой твари по паре.

— Про правило ничего не слыхал?

— Откуда?! Меня ж, завязанного, опасаются. Но одно могу сказать — наверняка оно было. Не могли они из-за остатка не перекусаться.

— Про остаток откуда знаешь?

— А на суд тогда ходил, Саня. За Леньку болел. Эх, Ленька, Ленька! И шлепнул его, наверняка, самый глупый, дурачок подставленный.

— Кем? Столбом?

— Вряд ли. Столб на дне. Показываться не будет.