Совсем другие истории

Эта улочка слыла самой спокойной и тихой во всем Ньюклэре. И не то чтобы она отличалась от других чем-то особенным. Те же помои, мухи, те же моченые конские яблоки, та же пузатая ребятня с высохшими потеками мочи по ногам. Такие же тележки лоточников тащились по улице, да слышался цокот копыт перекормленных лошадей.

И дома на этой улице ничем особенным не отличались. Крыши покосились и словно ожидали, когда налетит очередной вихрь, вырвет их из дремотного покоя и довершит начатое дело. Вдоль улицы тянулись жаровни со столбами дыма, который поднимался в небеса и оседал на всем, что ни было в округе. Заблудшие куры с затаенным удовольствием снимали пенку с какашек, оставленных ребятишками. Не обделена была улица и тощими побрехивающими псами, и облавами полиции не столько на торговцев, сколько на их пиво.

И все же улица не расставалась со славой самой тихой в Ньюклэре. Все, что происходило в этом мире, случалось не здесь, а у соседей.

А вдруг здесь произошло такое, что обитатели улицы долго потом скорбно качали головами и переглядывались так, словно уже за углом их ждало проклятие и моровая язва на все сто лет вперед.

Старик Лебона просто зашелся смехом — да так, что даже стало страшно, что он задохнется от этого смеха, а поможет ему в этом его вечный бронхит.

— Поглядите-ка вокруг, — говорил он, — везде одно и то же. Не знаешь, чего от народа ждать. Разве кого удивит, что проклятие Божие остается на черных людях? — И он снова захохотал.

— Вот увидите, что будет, — сказала Келеди и потерла грудь, чтобы унять зуд от прибывающего молока. Это была ее любимая присказка — так она подогревала интерес слушателей, хотя сама вряд ли могла сказать, что же такое они увидят.

Вдова Маню сказала:

— А вот вспомнилось мне, что случилось однажды в бурском городке Винбурге. — И она устремила вдаль мечтательный взгляд, а остальные женщины стали смотреть на нее и на ее живот, который в очередной раз вылезал из-под передника в цветочках. — Как сейчас помню — ведь я была снова брюхата, носила кого же это?

Ну да, Люси, она у меня была четвертая. Та, которую ты, Коту, посылал вчера в лавку за мясом.

Кое-кто высказался в том смысле, что это случилось, когда констебль Тефо первый раз вышел дежурить в воскресенье вечером. Однако другие говорили, что это было, когда отчаянные головорезы из племени басото, которых прозвали «русскими», стали угрожать войной. И уж разумеется, после случившегося улица вернулась к тому, что ее обитатели называли спокойной жизнью.

Если констебль Тефо предполагал остаться в стороне от уличных сплетен, то он очень сильно ошибался. А само такое желание указывало на то, что он боялся быть втянутым в чужие дела.

Это был симпатичный и высокий человек, не настырный и не назойливый, а полицейского в нем только и было, что униформа. Во многих отношениях он был редкой птицей среди полицейских. Начальство относилось к нему с подозрением. Оно считало, что для хорошего стража порядка и блюстителя законности он слишком мягкий. А ведь для людей он именно страж и блюститель — для этого его и взяли на работу.

Поползли слухи, что Тефо влюбился.

— В конце каждого месяца сюда приезжает женщина, и он всегда ее целует. Иной раз думаю я, что поцелуи эти слишком уж долгие, — так считала Маню.

Казалось, никому и в голову не приходило, что эта женщина может быть его женой. Конечно, могло быть и так, однако оказалось, что жены у него не было. В сорок лет он все еще был не женат.

Маню чуть ума не лишилась, когда констебль Тефо заглянул к ней купить маисового питья.

— Вот увидишь, что будет, — изрекла Келеди, растирая зудящую от молока грудь.

По-прежнему Тефо оставался на посту, похожий на скалу: непокорный, надежный и грозный; обходя вверенный ему участок, он не позволял себе раздражаться и выходить из себя — и когда слышал тонкие намеки на толстые обстоятельства, и когда видел многозначительные ужимки и спиной чувствуя бронебойные взгляды.

Как-то Келеди сунула ему банку пива, которую держала под фартуком. Они поболтали немного, посмеялись. И так бывало часто — а это ведь опасные игры, вроде того, как мышка играет в прятки у льва на загривке.

— Как делишки? — однажды в воскресенье спросил Тефо жену лавочника Сун Ли — они стояли на веранде лавки.

— Осень плехо.

— А что так?

— Время такая.

— Гм… М-да.

— А ты осень жанята?

— Да уж, отдыхать не приходится, разве что на кладбище.

Она засмеялась: ей казалось, что полицейскому как-то не к месту думать о смерти, — так она ему и сказала.

— Ну, а как Китай?

— А я не из Китая, ха-ха! Я здесь родилась, ха — ха-ха! Вот потеха-то! — И она расхохоталась, показав испорченные, цвета ржавчины зубы, причем нижний ряд зубов прятался за торчащими вперед верхними, и все они были похожи на бурелом в лесу.

Тефо тоже рассмеялся — это же надо! — он-то думал, что они китайцы, которые по его давним, детским представлениям должны быть людоедами. Его живот трясся в такт смеху, а плечи вздрагивали, словно крылья у птицы, которая не собиралась улетать далеко.