Совсем другое небо

Неожиданно поднялся ветер. Не от леса, как обычно, а прямо с дороги. Он поднял ввысь столбы снега, будто хотел подпереть ими небеса, потом резко завернул к хуторам и помчался к лесу.

Занавешенное снегом солнце глядело на Ульяну жирным расплывчатым пятном. Ветер раз-другой покрутился у леса и воротился, весь взъерошенный от злости. Он гудел и свистел по отрогам, как рассвирепевший разбойник, потом сбежал в долину и там на минутку утих, будто хотел передохнуть, но через секунду вновь поднялся, неся на широких плечах огромные паруса снега, и пошел с ними напролом, словно сумасшедший.

Ульяна стояла, подавленная, и отсутствующим взглядом смотрела вслед мужу. Смотрела, как он исчезает из виду, как он тает перед ее взором, вот он совсем исчез, погас, как солнце.

Она невольно подняла глаза к серому небу, и в ту же минуту ею овладела странная мысль, что Мартин не исчез, что его лишь заслонила снежная вьюга, а когда она кончится, снова выглянет солнце и в его сиянии вновь можно будет увидеть лицо Мартина.

Бьела Калинова

Катарина Гомбарова

Ночь стояла мглистая. Туман не только прикрыл холмы у перевала, но и сполз на южные равнины и склоны Явары и Обшара и заполнил долину реки Ладомирки.

Вея осень, была какой-то туманной и неприветливой — лужи, грязь, серость.

Так было и в то утро, когда старуха Марцинова сидела у печки, повязав голову теплым платком, как будто уже наступила суровая зима. Старуха чистила картошку. На улице только начало светать, и в избе царил полумрак, но Марцинова уже давно не спала. Старость будто играла с нею. Когда она садилась, на нее сразу нападала дремота, но стоило ей лечь, как сон моментально пропадал. Поэтому она частенько подкладывала под спину подушку и, опершись о стенку большой кирпичной печки, дремала, пододвинув на всякий случай стул, чтобы не упасть во время сна. Только вот так и удавалось ей немного послать. Она часто повторяла, что всему свое время, а когда тебе семьдесят лет, то ты уже немного разбираешься в жизни.

Очищенные картофелины падали в кастрюльку с водой, стоявшую у ног Марциновой. Очистки она откладывала в сторону: их она варила с плохой картошкой для поросенка.

В шесть часов встала Катарина, ее дочь. Одевшись, она подошла к кровати тринадцатилетней Йоланки и нежно погладила ее по щеке:

— Йоланка, дочка, вставай, уже день настал.

Йоланка потягивалась, зевала и зарывалась в подушку, поглядывая на бабушку. Ей хотелось спать. Старуха Марцинова, укоризненно покачав головой, проговорила:

— Что это за лентяйничество? Когда мне было столько же лет, сколько сейчас тебе, я уже была далеко от мамы. Что бы со мной стало, если б я вот так же тянулась по утрам? На Земплине бедные голодали. Даже маленькие дети помогали взрослым. Ребенок ты или нет, все равно заботься о том, чтобы в доме была еда. Вот так было тогда. Вот какая жизнь была, моя дорогая. Голый и босый и летом и зимой. Никто и думать тогда не смел потягиваться на перине в шесть утра.

Йоланка слезла с постели, сняла через голову рубашку, быстро причесала длинные волосы, заплела их в толстую косу и повязала на голове платок. Застегнув кофточку, которую мать ей сшила из своей, старой, выглянула в окно. Старуха Марцинова вновь запричитала:

— Наверное, опять не покажется. Прямо как принца какого приходится упрашивать… — сетовала она на солнце за то, что оно не хочет обогреть ее старые кости.

Впрочем, старуха Марцинова разговаривала так целый день. Она могла говорить с дочерью, хотя той и не было дома, о том, что уже давным-давно пора почистить курятник, могла ругать трубу за то, что она плохо тянет, или корову за то, что в последнее время стала большой лакомкой; могла спрашивать дрова, сложенные у печки, где это они набрали столько влаги, если их готовили в такую жару, когда на лугах и трава перестала расти, а у Гомбара от работы даже язык высох, отчего он и говорить стал еще меньше, чем обычно.

Да, Гомбар был лесник. И какой! Его участок был как подметенная горница. Только вот сторожка его сгорела. Конечно же не сама по себе. Это случилось тогда, когда в деревне появились немецкие солдаты. Их было много. Пятнадцать, а может, двадцать. Марцинова уже не помнит. И в ее избу тоже влезли. Начали принюхиваться, как та собака пани Бугаевой, у которой Марцинова одно время работала. Пришли, сели за стол:

— Давай, мать, есть и пить.

— Открывайте рот пошире, — сердито проворчала бабка. — Лучше я буду матерью самому черту! Я вам, антихристы проклятые, покажу, кому вы говорите это святое слово!

Однако у них уши были уже тренированные. Сразу стали допытываться:

— Что сказала эта бабка? — За спиной у нее кто-то из них щелкнул затвором автомата. — Что она кофорит?

А она в ответ:

— Да я молилась по-нашему. — И сложила руки, а глаза воздела к потолку…