Совсем другое время (сборник)

Ген. Ларионов

Наброски к автобиографии

Однажды я исчез. Лет примерно в шесть. Ничего никому не сказав, я вышел из нашего дома и пошел куда глаза глядят. Зачем я это сделал? Не знаю. Никаких определенных целей у меня, помнится, не было. Я спускался по Боткинской и рассматривал окружающее. Грузчики ставили огромный резной шкаф на подводу, а ломовая лошадь перебирала ногами. Часто подрагивала крупом. И подвода, и даже лошадь в сравнении с шкафом казались маленькими. Подвода тяжело тронулась вверх, и грузчики поддерживали шкаф с обеих сторон. Сооружение двигалось не плавно, а в такт шагам лошади, рывками. С печальным скрипом. Я смотрел им вслед, пока они не скрылись за углом. И даже там, невидимые, они продолжали какое-то время скрипеть.

Потом я оказался на набережной. Стоял, прислонившись к ограде Царского сада, и смотрел на уличных музыкантов. Виолончель, две скрипки и флейта. Они еще много лет там играли, я видел их всякий наш приезд в Ялту. Спиной чувствовал прохладные ромбы ограды. Любовался их древними еврейскими лицами, узловатыми пальцами с волосками на фалангах, их черными пыльными одеждами. Руководил ими старый скрипач. Длинные седые пряди ветром прибивало к его губам. Он отдувал их или отбрасывал кивком головы. Играя, делал страшные гримасы, а я не отрываясь смотрел на него. Все знали, что это выражение преданности музыке. Никто не смеялся. Музыканты играли по заказу публики и просто так. В раскрытый скрипичный футляр сыпались медяки. Не было того, чего бы они не смогли сыграть. До сих пор при слове музыка я думаю прежде всего о них. Я слушал музыкантов долго – всё время, что они там играли. Я не двинулся с места даже во время их церемонных поклонов. Лишь когда инструменты оказались в футлярах, магия кончилась. Я понял, что больше не раздастся ни звука.

Я продолжил свой путь по набережной. Тогда набережная была узкой – не такой, как сейчас. Я шел у самых чугунных перил, за которыми начиналось море. Моя рука скользила по их нижней перекладине – черной, с висящими серебряными каплями. Я собирал эти капли ладонью, и они, струясь по руке, затекали мне за рукав. Это было приятно.

Я свернул на Морскую и оказался у знакомой аптеки. В аптеке было прохладно. Пахло дубовыми шкафами и лекарствами. «Что вам угодно?» – спросил аптекарь и погладил меня по голове. Кончик носа у него был раздвоен. Я был горд, что пришел сюда один. Я молчал, потому что в тот момент мне не было нужно ничего. Показав мне на кресло, аптекарь скрылся в соседней комнате. Это было огромное, в кожаных складках, кресло. Оно напоминало старого бульдога. Никогда больше я не видел такого хорошего кресла. Аптекарь вынес мне леденец от кашля. Я сунул его в рот и вышел на улицу.

В конце концов я оказался у входа на мол. Я ступил на него, потому что так, мне казалось, лежит дорога. Дошел до конца мола и увидел, что с трех сторон меня окружает море. Пока шел, не понимал этого. А остановившись – увидел. Мокрые зеленые камни сотрясались от волн, где-то вверху на маяке гудел ветер, а дороги – и это было главным – дороги дальше не было. Я стоял, прижавшись спиной к маяку, и мне было страшно. Мне казалось, что мол тронулся с места и стал уходить из-под ног. Ощутив качку, я застыл от ужаса. Встав на четвереньки, вжавшись в теплую шершавую стену, переполз к противоположной стороне маяка. Лишь там я осмелился подняться на ноги и медленно, шаг за шагом, направился к началу мола. Подняв голову, увидел моего отца – его взволнованное лицо, распахнутые для объятия руки. Я знал, что теперь эти руки не дадут мне погибнуть. Остаток расстояния пробежал. Я бежал к отцу и плакал. Я бросился в его объятия.

Жлоба Д. П.

Рапорт о вступлении в г. Ялта

О том, что генерал не стал эвакуироваться, мне уже доложили. Его искали по всему городу. Во главе передового отряда я подъехал к генеральскому дому, но там его не было. «Исчез он, что ли?!» – закричал тов. Б.Кун. «Исчез, – подтвердила горничная. – Вышел час назад. Ничего не сказал». Тов. Землячка ткнула ее в бедро перочинным ножом, и мы поскакали вниз по ул. Боткинской. Группа трудящихся грузила на подводу шкаф с двуглавыми орлами. «Генерала не видели?» – спросил я у грузчиков. «Видели, – сказали грузчики. – Он проходил здесь в 1888 году. А сейчас 1920-й». «Ах, так! – крикнул я. – Это ваша шутка? А вот – моя». Я хлестнул их кобылу нагайкой, и она рванула с места. Шкаф упал на мостовую, но не разбился. Прочная вещь. Грузчики молча ушли за подводой. Шкаф я приказал внести в дом генерала.

У Царского сада мы увидели музыкантов. Я остановил отряд и заслушался. Играли на двух маленьких скрипках и одной большой. Плюс духовой инструмент флейта. «Сердца солдат огрубели от войны, – сказал я музыкантам. – Сыграйте им что-нибудь чувствительное». Вперед вышел скрипач и сказал: «Солдаты, слушай полонез Огинского». Он взмахнул смычком, и музыканты одновременно заиграли. Главный скрипач, играя, изменился в лице. «Переживает», – сказал тов. Б.Кун присутствующим. По щеке его самого текла крупная слеза. Под проникновенную музыку полонеза я подумал, что генерала мы все-таки упустили. Не мог он в здравом уме остаться в г. Ялта.

Мы оставались там довольно долго. Некоторые бойцы спешились и слушали музыкантов сидя на земле. Я не мешал им. И ничего не сказал. И товарищ Б.Кун тоже ничего не сказал, хотя вначале и хотел. Так мне показалось. А кони стояли неподвижно и не били копытами, потому что животное – оно всё понимает, даже музыку. Это медицинский факт. Кони меня никогда не подводили, тоже факт. А люди – неоднократно подводили. На них мало надежды.

Потом мы поехали по набережной. Из-за того, что она узкая, мы на ходу перестроились в колонну по двое. Лошадь любит такое построение. А я ехал молча. Я вообще на ходу молчу, чтобы не отвлекаться от мыслей. И смотрю лошади в гриву – если не в бою. Рукою гриву перебираю. Другой раз и лицом в гриву зароешься. У гривы запах особенный.

С набережной мы свернули на Морскую и зашли в аптеку. Я и товарищ Гусинь. Ему понадобился новый бинт, потому что старый пропитался кровью. Выступавшую кровь слизывала с бинта тов. Землячка. «Что вам угодно?» – спросил аптекарь. Этого человека с обветренным лицом, мне показалось, что я где-то видел. «Перебинтуйте», – сказал я аптекарю и показал на Гусиня. Пока аптекарь бинтовал Гусиня, я сидел в кресле. Мне было прохладно и спокойно. Я мог бы остаться здесь навсегда. «Старайтесь не терять крови, товарищ, – сказал на прощанье Гусиню аптекарь. – У человека ее всего шесть литров». «Две трехлитровых банки», – пошутила тов. Землячка.

Мы снова поехали по набережной. Когда меня товарищ Кун кнутовищем по ноге – раз! – коснулся. Легко. И кнутовищем же на мол показывает. Я вгляделся, глазам не верю: генерал. Своей собственной персоной. Стоит, короче, на краю, руки на груди. Генерал!

У входа на мол уже дежурили наши матросы. Потому мы не торопились. Генерал уже никуда не мог деться – только что в воду. Тов. Кун предложил связать генерала вместе с двумя тяжелоранеными белыми и бросить в море, но тов. Землячка осудила такой метод как архилиберальный и бескровный. Тов. Кун обиделся и впоследствии топил тяжелораненых, не консультируясь с тов. Землячкой. Они поскакали на мол, а я остался на набережной. Генерал медленно шел им навстречу.