Совсем другое время (сборник)

Пальцы Тараса коснулись консервной банки. Они скользили по ободу крышки, словно символизируя непростой путь самого Тараса. Соловьев чувствовал, что оказался свидетелем какой-то драмы – не вполне ему понятной, но, безусловно, драмы, – и ему стало жаль сидящего перед ним человека.

– Хотите чаю?

– Я взял вам на завтра билет до Петербурга.

Тарас сказал это, не отрывая взгляда от бычков в томате, да и сам он (думалось Соловьеву) был, в сущности, одним из них. За что ему такая Зоя? Такой размах страстей? Поколебавшись, Тарас достал из нагрудного кармана билет и положил его перед Соловьевым. Свернувшийся в трубочку. Не желавший распрямляться.

– Я еду не в Петербург, – Соловьев воткнул билет обратно в карман Тараса. – Но я уезжаю. Завтра. И с Зоей постараюсь не встретиться.

Тарас молча подал ему руку. Она была рыхлой и влажной. С такими руками на Зоину любовь он, конечно же, рассчитывать не мог.

Соловьев вышел из дома рано утром. Он действительно уезжал. Оплаченные им дни еще не кончились, и должником он себя не чувствовал. Ключ от комнаты он оставил у соседей.

Вместо того чтобы пойти на троллейбус, Соловьев свернул на улицу Чехова. Несмотря на тяжесть сумки, какую-то часть пути до автовокзала ему хотелось пройти пешком. Он прощался с Ялтой. Сам того не зная, Соловьев шел тем же путем, каким шел генерал Ларионов августовским вечером, числа примерно 24-го, 1938 года. Шел в брюках военного образца, хотя и без лампасов. В гимнастерке. Своей одеждой генерал в толпе не выделялся. В тридцатые годы по-военному одевались многие. Это было модно.[77]

Генерал шел без лампасов, но всем, конечно же, было понятно, что идет генерал. В посадке его головы, в развороте плеч, в том, как уверенно он ступал с пятки на носок, чувствовалась армейская выправка. Военная косточка. Высший офицерский состав. Руки его двигались в такт ходьбе – легко, уверенно, но не размашисто. В любом своем действии генерал проявлял сдержанность.

На углу Боткинской и Чехова он остановился у киоска с газированной водой. Вода без сиропа стоила десять копеек, с сиропом – тридцать. Генерал спросил воды с сиропом. Он принял мгновенно запотевший стакан и несколько секунд наблюдал за бурлением газа. Пена на поверхности взрывалась тысячами мельчайших капель – едва ощутимых, если поднести стакан к щеке. Генерал любовался тем, как за толстым граненым стеклом, зарождаясь в каждой из его граней, поднимались пузырьки. Сквозь них, как в волшебном фонаре, розовели цветы олеандра. Проскальзывали прохожие. Проехал велосипедист. Подвода с молочными бидонами. Резкий запах лошади.

Несмотря на вечернее время, в Ялте жарко. Генерал с наслаждением пьет газированную воду. Его кадык ходит в такт глоткам. Достав из кармана гимнастерки платок, он вытирает им вспотевший лоб. Беззвучно ставит стакан на деревянную стойку. Вытянутые контуры годовых колец хранят остатки краски. По круглым сиропным разводам ползают осы. Генерал снова поднимает свой стакан и, медленно его перевернув, накрывает одну из ос. И он, и продавщица воды наблюдают за поведением насекомого. Оса медленно взлетает, делает под стеклом несколько кругов и с жужжанием касается верха. Падает. По стенке вновь взбирается вверх и замирает. Генерал (жест выпускающего голубей) переворачивает стакан, позволяя осе вылететь. Оса не торопится. По спирали добирается до края стекла. Улетает с достоинством. От проехавшего грузовика стаканы мелко дребезжат. Продавщица воды вытирает руки о передник.

– Еще стаканчик?

Генерал задумчиво смотрит на продавщицу. Небрежно уложенные волосы, крахмальная наколка. Он смотрит сквозь продавщицу.

– Нет, – взгляду генерала возвращается фокус. – Не нужно.

Да, это 24-е августа. Никаких сомнений. 1938-й. Судя по вечерней духоте, ночью будет гроза. Над гостиницей Ореанда собираются первые тучи. На храм Иоанна Златоуста солнце роняет последние лучи. Генерал идет по улице Чехова. Он смотрит на курортников с пляжными сумками, с зонтиками от солнца и полотенцами на плечах. Некоторые в пижамах.

Танго. Легко, как бы издалека. Нарастает. Над оркестром парит высокий мужской голос. За морщинистыми стволами акаций открывается эстрада. Блестят духовые. Блестит инструмент банджо. Музыканты в белых костюмах, в белых же латиноамериканских шляпах. Солирует трубач. Он дарит трубе весь свой воздух, он едва успевает вдыхать. Олицетворение выдоха. Щеки его карикатурны, но губы – тонки и чувственны.

У эстрады танцующие. Мало-помалу они расступаются, уступая место одной паре. Он. Хищник с волосами цвета воронова крыла. Вызывающе правильный пробор. Просторная, в складках, рубаха спадает на узкие брюки. На спине влажная полоса. Она. Голубка в белом платье. Когда он ее кружит, голова ее чуть откидывается назад. В меру безвольна. Вся в его руках. Его нога погружается в пену ее платья. Ей всё еще удается от него ускользать.