Созависимость как жизнь

Ирина Анатольевна Шаповал Созависимость как жизнь

ВВЕДЕНИЕ

Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе… Смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит колокол: он звонит по тебе.

Джон Донн

Созависимость становится предметом внимания и широкого изучения в последние десятилетия XX века, хотя ее экзистенциальные аспекты – бессмысленность жизни, отказ от свободы, потребительские ориентации личности, отчуждение Я и идентификация с Другим или Другими – начали обсуждаться Э. Фроммом, К. Лэйнгом, К. Юнгом, В. Франклом и др. гораздо раньше, в середине XX века в контексте «больная личность – больное общество». Но и названные ученые не были первопроходцами в этой области: идеи М. Нордау, Ф. Ницше, Э. Дюркгейма, отчасти К. Маркса, в России – В. Розанова, В. Белинского, Н. Бердяева, М. Мамардашвили с разных сторон затрагивали ту же проблему свободы и зависимости личности, в том числе в контексте ее связей и взаимоотношений с различными социальными институтами и культурой. Независимо от идеологических позиций и научных воззрений общим непреодолимым соблазном философско-антропологических и психологических концепций являлись стремления представить в качестве эталона некую «чистую» личность.

В советский период науки о человеке наделяли члена социалистического общества чертами гармоничности, всесторонней развитости, нравственности, а исследованиями поведения людей с деви-антным поведением, психическими заболеваниями, другими деформациями личности занимались психиатрия, прежде всего репрессивная, а также наркология. Не менее идеализированным предстает образ личности в гуманистической психологии К. Роджерса, Г. Оллпорта, А. Маслоу, отказывавших в «вочеловеченности» и относивших к «недочеловекам» всех, не достигших самореализации, аутентичности, автономности, самости. Результатом этих научных поисков становились те или иные плакатные образы – скорее гомункулусы, вылезшие из пробирок очередных властителей умов, нежели реальные люди.

В диссонанс с представлениями о некой раз и навсегда найденной образцовой идентичности в различные эпохи звучали идеи о совсем иной сущности человека.

Лев Толстой: одно из обычных и распространенных суеверий то, что каждый человек имеет одни свои определенные свойства, что бывает человек добрый, злой, умный, глупый, апатичный, энергичный и т. д. Люди не бывают такими. Люди как реки: вода во всех одинаковая и везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то теплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие, оставаясь самим собою.

Мераб Мамардашвили: человек – это прежде всего протяженное во времени постоянное усилие стать человеком.

Зигфрид Бауман: проблема «идентичности» в эпоху модер-нити была разновидностью той, что стояла перед паломниками: как попасть туда-то? Теперь она похожа на вопросы, с которыми каждодневно сталкиваются бродяги: куда мне идти, куда заведет меня дорога, по которой иду?

На этой отнюдь не однородной и не остывающей научной почве, включая психоанализ и исследования наркозависимости, начинает развиваться научное исследование созависимости. Болезнь, рабство, недостаток, нарушение адаптации, девиация, деформация – все негативные трактовки этого феномена наталкивают на вывод, что от созависимости надо срочно избавляться и обязательно – в силу неполноценности самой созависимой личности – с помощью специалиста, психотерапевта или психолога. При этом как-то не учитывается парадоксальность этой помощи: избавиться от недостатка – значит, избавиться от того, чего нет? Избавиться от созависимости – стать душевно благополучным? Но народная мудрость гласит, что полностью счастливыми бывают только идиоты, а польский психолог К. Домбровский полагает, что способность приспосабливаться к новым условиям всегда и на любом уровне свидетельствует о моральной и эмоциональной неразвитости – отсутствии иерархии ценностей и жизненной позиции.

Да и в целом можно ли назвать аномальными неспособность или активное нежелание человека приспосабливаться к аморальным и антигуманным условиям жизни? Таким образом, сведение созави-симости к «болезни личности» на руку тем, кому профессионально выгодны эти патоцентрические позиции: мы начинаем зависеть от помощи в самой своей способности быть независимыми.

Более века назад Фридрих Ницше оценивал как наивность заявления типа «человек должен быть таким-то и таким-то» и утверждал, что только какое-нибудь убожество, изнывающий без дела моралист и ханжа и может изрекать: «Нет! Человек должен быть другим!». (Курсив Ф. Ницше.) Мало того, этот субъект знает и то, каким должен быть Человек!

Карл Юнг определял общество как сумму индивидов, нуждающихся в спасении души. При всем уважении к научным взглядам многих авторов, цитируемых в нашей работе, излагаемым ими так душевно и убедительно, что впору поверить в них, мы все время вспоминаем слова Э. Фромма: ученый, занимающийся изучением человека, более всех других исследователей подвержен воздействию социального климата. Это происходит оттого, что не только он сам, его образ мыслей, его интересы и поставленные им вопросы детерминированы обществом, но им детерминирован и сам предмет исследования – человек. Каждый раз, когда психолог говорит о человеке, моделью для него служат люди из его ближайшего окружения и прежде всего он сам.

Исследования, психологические и социологические, констатируют, что сегодня постепенно снижается ценность внутреннего Я и этического самоопределения, демонстрируются избыток плохо структурированных чужих смыслов, подверженность социальным манипуляциям, частая перемена нормативных предпочтений, озабоченность самопрезентацией. Внутреннему миру современной личности, по мнению Е.Б. Старовойтенко, свойственны: интуиция несостоявшегося Я; рефлексивное бессилие и экспансия эмоций во все сферы жизни; одержимость собой как персонификацией Успеха (Я-власть, Я-богатство, Я-интеллект, Я-талант и пр.); идентификация с другими по типу «имитаций» и «присвоения» в ущерб отношениям доверия и глубинным духовно-творческим влияниям; психологическая податливость, зависимость, внушаемость и конформизм; снижение ценностного уровня самовыражения и т. д. Состояние и тенденции развития личности в современной России трактуются как психокультурная, дефицитарная и интерактивная деформации; духовная патология, маргинализация, инфантилизация и декульту-рация; интерактивный дефект развития личности и ее интерактивная аддикция; дефензивная аутизация, социальная шизоидизация и дезинтегративная психопатизация (Е.В. Руденский), социумная патология, социальная наркомания и шизофрения, социальное слабоумие и моральный идиотизм (А.Ю. Акопов) и т. д.

В научной литературе и периодике слышны сожаления по поводу деградации современной личности, определяемой преимущественно в клиническом тезаурусе, имеют место попытки соотнести нашего современника либо с некими «обесчеловеченными» эталонами, либо чувствуется ностальгия, например по моральности русского крестьянина или советского человека. В то же время, не сомневаясь в правомерности этих сравнений и акцентируя проблему на субъекте, авторы далеко не в достаточной мере учитывают, что описываемые тревожные тенденции сильны тем, что являются разумной реакцией на мир, в котором человек вынужден относиться к настоящему и будущему как к угрозе.

Стремление компенсировать духовную неполноту внешними объектами, активностью или человеческими отношениями позволяет говорить об особой виктимности личности в отношении ее одержимости какой-либо опредмеченной потребностью. Как устойчивая «болезненная» зависимость от компульсивных форм поведения и мнения других людей созависимость является попыткой обрести уверенность в себе, осознать собственную значимость, определить себя как личность. Очень важным является не столько стремление достигнуть некой конечной цели, сколько пребывание в процессе удовлетворения потребности.

Ф. Бэкон в трактате «Новый органон» (1620) говорил о необходимости очищения разума человека от заблуждений: идолов рода – субъективизма восприятия окружающего; идолов пещеры – склонности верить в желаемое и отрицать возможность нежелаемого как следствия «влияния страстей на разум»; идолов площади – многозначности понятий, в которые каждый может вложить свое содержание, что порождает недопонимание и недоразумение; идолов театра – абстракций, оказывающих несоответствующие реальности воздействия на умы людей. Очевидно, что «созависимость» как общее понятие – это консолидированное отображение всех этих идолов.

Отношение к различным формам зависимости – прежде всего вопрос о социально-культурной приемлемости для человека того или иного уровня отношений свободы—несвободы, всегда распределенных неравномерно: свобода одного нередко оборачивается несвободой другого. Мы свободны в той степени, в какой имеем возможность действовать в интересах самих себя, и несвободны, если вынуждены действовать в чужих интересах. Но потенциально за чужим интересом всегда стоит и собственный. Наше поведение является функцией нашего переживания, и если наше переживание сведено к нулю, то наше поведение будет деструктивным, и мы теряем самих себя (Р. Лэйнг). Будучи индивидуальностями, мы избираем для себя индивидуальные свободы и несвободы и плату за них.

Non ridere, non lugere, neque destari, sed intelligere – не смеяться, не плакать, не клясть, а понимать, – писал Б. Спиноза. Проблема понимания созависимости в том, чтобы признать – это не что-то чуждое и незнакомое для нашей жизни. Согласимся, «нас всего сильнее мучит недалекость наших близких»; и «жестокость именно к любимым – лишь человека данность дикая»; и «весьма несимпатична в эгоистах к себе любовь сильнее, чем ко мне»; и «любящие нас ломают нас круче и умелей, чем Прокруст», – Игорь Губерман писал все это уж наверное не из головы. Как расстройство личности и поведения созависимость уже в чистом (читай – выраженном клиническом) виде представлена достаточно широко – до 3 % населения в России, до 98 % – в США, при том что созависимые активно прибегают к отрицанию и созависимость достоверно коррелирует с целым рядом иных расстройств личности и поведения, маскирующих ее; обоснована гипотеза о созависимости как «почве», провоцирующей развитие других аддикций (Ц.П. Короленко, Н.В. Дмитриева). Но самым важным свидетельством существования и процветания созависимо-сти являются принятие и утверждение в качестве идеала ее стереотипов поведения и чувствования культурой, особенно российской (начиная с жены протопопа Аввакума). Созависимость заложена в нашей морали, традициях, менталитете, всякое посягательство на ее стереотипы воспринимается как сознательный бунт, и в обыденной жизни очень трудно выступить против нее, не ранив кого-то и не погрешив против человечности.

 

Афоризм «нельзя жить в обществе и быть свободным от общества» стал таким расхожим именно в силу приобретаемого нами индивидуального опыта: чем больше мы отделяемся от других, тем больше мы подвергаемся воздействию неуверенности, непонимания и отвержения. Обострение деструкции межличностных отношений, девальвация их нравственных норм и нивелирование смыслов взаимодействия – это не некий макросоциальный фактор или социальная болезнь. Это то, с чем мы – кто чаще, кто реже – сталкиваемся в своей жизни, это жизненная задача, встающая перед каждым из нас. Чехов всю жизнь «по капле выдавливал из себя раба».

Настоящее исследование не ставило целью дать готовые рецепты, и автор не претендует на истину в последней инстанции, а соглашается с Высоцким: «…делай, как я. Это значит, не надо за мной. Колея эта только моя, выбирайтесь своей колеей!»

Глава 1
СОЗАВИСИМОСТЬ В КОНТИНУУМЕ ЛЮБВИ

Ни один человек, даже самый отрешенный, не свободен от радости быть чем-то (всем!) в чьей-нибудь жизни, особенно когда это – невольно.

М. Цветаева

Нуждаться в чужой любви – более чем недостаточно.

К.-С. Льюис

У автора есть фотография, сделанная на Новодевичьем кладбище Москвы: памятник с черно-белой фотографией женщины и надгробной надписью «Ласковое солнышко Верочка… Навсегда с тобой, Сеня». Судя по датам, умершей было около шестидесяти. Правее ее фото – цветная фотография явно более позднего происхождения: старичок лет восьмидесяти. Здесь уже нет никакой надписи и остается только предполагать, что это и есть Сеня, умерший гораздо позднее Верочки и похороненный где-то в другом месте. Вряд ли он сам при жизни поместил свое фото рядом с фото любимой.

Будучи преподавателем университета, автор общается с самыми разными людьми: и теми, кому сегодня 60, и с 17—25-летними. Многим из них показывалась описанная фотография и задавался вопрос: «В вашей семье или среди ваших знакомых вы видите подобные отношения?». Утвердительный ответ дала только одна женщина, сама имеющая уже взрослых детей: «Да, это про моих родителей».

А теперь немного о другом. В конце 80-х годов XX века вышел фильм В. Пичула «Маленькая Вера», нашумевший как доказательство того, что секс у нас есть, и создавший первый секс-символ страны в лице Н. Негоды. К сожалению, за шумихой открытия для тогда еще советских граждан эротики и секса «как он есть» ушла от обсуждения и оценки показанная нам жизнь «нормальной советской семьи» – мамы, папы, сына с его закадровой семьей, дочери с ее несостоявшимся мужем. Не видим смысла пересказывать сюжет: для себя мы, вслед за Фрейдом, обозначаем увиденное как обыденную психопатологию семейной жизни и человеческих взаимоотношений, страшных своей обыденностью и безысходностью.

У студентов, посмотревших этот фильм в рамках изучения курса «Психология зависимости», мы спрашиваем: насколько показанные в фильме взаимоотношения актуальны для современности и сталкиваются ли они с подобным в своей жизни? Ответы, как правило, положительные и утвердительные: увиденное не вызывает удивления или возмущения.

Итак, с одной стороны, Верочка и Сеня – одни из немногих, с другой – маленькая Вера с ее семьей, и «имя им легион». В обоих случаях связи между людьми неразрывны. Но что держит людей вместе, почему они не ищут и не ждут лучшего и большего, почему «наступают на одни и те же грабли», растрачивая свою жизнь? Попыткой разобраться в этих вопросах стала наша книга. Мы не задаемся целью ответить на вопросы «кто виноват?» и «что делать?», поскольку анализ созависимости не как патологии, девиации или клинического синдрома, а как прежде всего внутренней жизни личности, соотнесенной с ее социальной жизнью, показывает ее «законность» в нашей с вами общей культуре, в нашем пространстве и времени. И прежде чем призывать других стать такими-то и такими-то, необходимо понять саму сущность этого явления и разобраться в себе самом.

Интимные взаимоотношения между субъектами, а также отношение одного субъекта к другому принято определять общим понятием «любовь»: любовь партнеров, супругов, любовь к детям или детей к родителям. Но так ли однозначны эти отношения, чтобы иметь общее обозначение? Случайны ли многочисленные попытки классифицировать виды любви? Анализ литературных и научных источников показывает, что, в сущности, любовь является не каким-то «монолитом» взаимоотношений, но «конгломератом» различных состояний в разных пропорциях, определяющих данную любовь данного субъекта. Эти пропорции обуславливаются и внутриличностными ресурсами субъекта, и особенностями актуальной культуры в той степени, в которой он присваивает ее. Более того, динамика жизни личности определяет динамику ее любви как способа отношения к себе, к Другим,[1] к миру в целом.

С этих позиций мы считаем обоснованным рассматривать любовь как континуум «Любовь—Привязанность—Созависимость», в котором все состояния объединяются, во-первых, их интимным характером; во-вторых, личностной значимостью для субъекта; в-третьих, социальной детерминированностью и социальной оценкой (последняя и допускает частое смешение названных состояний не только в житейском, но и в научном сознании). Именно в этом континууме межличностные отношения разворачиваются между полюсами ответственности – безответственности; отдачи – принятия; психологической зрелости – инфантильности; реализации ролей родительских – детских; потребности в объекте любви – нарциссизма; альтруизма – эгоизма; активности – пассивности; власти – подчинения и др. [51].

1.1. ЛЮБОВЬ

Любовь в истории человечества наиболее часто обращала на себя внимание философии и реже и позднее – психологии и социологии. Философы разных времен определяли любовь как «корень жизни», «восхитительнейшее благо», «мерило человечности», «то, чем держится мир». Однако в таких учениях достаточно сложно отделить сравнение, образ, метафору от логического суждения, и это объясняется, в частности, тем, что само чувство любви, по определению Стендаля, является «чудом цивилизации», выраставшим и менявшимся в истории культур. Помимо этого, нелинейность подходов к изучению любви, ее интерпретации и определению ее места в жизни объясняется и субъективностью каждого исследователя, особенностями его личности и биографии. Безусловно, содержание нашей работы также не свободно от этих влияний.

В индивидуальной психологии А. Адлера разнообразие историй любви объясняется самой ее неопределенностью. Подлинность любви и ее «правильность» в форме успешного брака строятся исключительно на равенстве отношений, что доступно только для социально приспособленных людей. Отсюда и получается, что для одних любовь есть взаимное пожирание, поглощение (В.В. Розанов), всегда слишком узкий взгляд на вещи (Ф. Бэкон). Для других – это форма утверждения совершеннолетия личности, существенный психический момент ее реализации (К. Василев); утверждение существования другого человека для меня и для него самого (С.Л. Рубинштейн); возможность понять сущность и необходимость Другого; со-бытие – соприсутствие равному себе «духовному сущему» (В. Франкл); один из главных путей в бессмертие, созданных культурой (З. Бауман). Третьи интерпретируют любовь как лучший способ преодоления отчуждения и разобщенности (Э. Фромм); деятельное желание добра другому (Л.Н. Толстой); соревнование между мужчиной и женщиной за то, чтобы доставить друг другу как можно больше удовольствия (Стендаль).

В словаре русского языка С.И. Ожегова любовь определяется следующим образом: 1) чувство самоотверженной, сердечной привязанности; 2) склонность, пристрастие к чему-то [28].

В словарях по философии любовь трактуется как обращенность чувства и воли на другую личность, человеческую общность или идею. Необходимая составляющая любви – стремление к постоянству, оформляющееся в этическом требовании верности. Любовь возникает как самое свободное и постольку непредсказуемое выражение глубин личности; ее нельзя принудительно ни вызвать, ни преодолеть [42, 47].

В психологическом словаре любовь – это:

1) высокая степень эмоционально положительного отношения, выделяющего его объект среди других и помещающего его в центр жизненных потребностей и интересов субъекта: любовь к Родине, к матери, к детям, к музыке и пр.;

2) интенсивное, напряженное и относительно устойчивое чувство субъекта, физиологически обусловленное сексуальными потребностями. Любовь выражается в социально формирующемся стремлении быть максимально полно представленным своими личностно-значи-мыми чертами в жизнедеятельности другого (персонализация) так, чтобы пробудить у него потребность в ответном чувстве той же интенсивности, напряженности и устойчивости. Чувство любви глубоко интимно и сопровождается ситуативно возникающими и изменяющимися эмоциями нежности, восторга, ревности и прочими, переживаемыми в зависимости от индивидуально-психологических особенностей личности [40].

Вопрос о классификации любви поднимался творческим и научным сознанием неоднократно. Терминология любви родилась в Древней Греции:

• эрос – восторженная и страстная любовь-влюбленность, направленная на плотское или духовное, но всегда смотрящая на свой предмет «снизу вверх» и не оставляющая места для жалости или снисхождения;

• филия – любовь-дружба, любовь-приязнь индивида к индивиду, обусловленная социальными связями и личным выбором;

• сторге – любовь-привязанность, особенно семейная;

• агапе – жертвенная и снисходящая любовь к ближнему.

Платон акцентирует двойственность любви как следствие соединения в ней противоположных частей человеческой природы и выделяет ступени развития любви, которые позже стали рассматриваться как ее виды:

• телесная любовь, определяемая красивостью, калокагатийнос-тью, физической привлекательностью тела сначала одного человека, а потом и всех других внешне совершенных людей, которые «растворяют» первого;

• душевно-духовная любовь определяется психологическими качествами человека и дает возможность игнорировать некрасивость тела, так как душа ближе к мировой красоте: дух отделяется от тела и может ему противостоять;

• «эпоптическая любовь», полное отвлечение от телесного и чувственного в любви – любовь-созерцание, когда красота предстает человеку «через себя самое». В высших точках развития любовь делается скорее созерцанием, познанием, этикой и эстетикой [32].

В XX веке проблема любви наиболее широко исследовалась в психоаналитической парадигме. В эгопсихологии (X. Хартманн, А. Фрейд, Э. Эриксон и др.) сформировалось представление о любви как гармоничном эгосинтонном сосуществовании желаний и защитных механизмов, достижении идентичности влюбленных личностей, эффективной адаптации эго каждого к желаниям и объекту отношений. Р. Стернберг выделяет любовь:

• страстную, основанную на физическом влечении и сексуальном поведении и отказывающуюся от обязательств и внесексуаль-ной близости;

• романтическую, сочетающую интимность, близость и страсть с отсутствием перспективных обязательств друг перед другом;

 

• любовь-товарищество, представляющую собой близость и обязательства без страсти и физического притяжения;

• слепую, без близости, но с обилием страсти и обязательств;

• придуманную, основанную только на обязательствах, но без влечения друг к другу, близости, совместного со-бытия;

• симпатию, в которой только близость, но нет страсти и обязательств;

• совершенную любовь, в которой гармонично сочетаются страсть, интимность и обязательства [Цит. по: 36].

Любовь есть утверждение другого человека, и подлинный смысл пословицы «Полюби нас черненькими, беленькими всякий нас полюбит», – считал С.Л. Рубинштейн, – в том, чтобы любить человека не за его заслуги и случайные поступки, одобренные или не одобренные другими, а за его подлинную сущность, за заключенный в нем способ отношения к миру [39].

Одной из актуальнейших проблем любви является понимание оснований выбора Другого, «дилемма поиска правильного партнера». Еще Ж.-Ж. Руссо отмечал, что предпочтение одного лица в интимной жизни зависит от уровня образования, предрассудков, привычек, т. е. факторов, непосредственно к любви не относящихся [35].

Но без предпочтения не может быть и личной привязанности, любовь – всегда «результат сравнения», поэтому половые чувства Адама не могли перерасти в истинную любовь: необходимо было иметь, кроме Евы, хотя бы еще одну женщину. Трудно спорить с мнением о том, что мы не открываем объект любви, как и не мы выбираем его для себя, – мы выбираем в нем только то, что необходимо нам, чтобы это открылось в нас самих.

С.Л. Рубинштейн смысл любви видит в том, что человек для другого человека становится самым существующим из всего существующего. С этой точки зрения любовь – процесс вычленения из сплетения зависимостей целей и средств особого, неповторимого существа данного человека. Необходимо, однако, различать любовь к конкретным людям и абстрактную любовь к людям вообще. Последнее есть не что иное, как «идеалом прикрытое и оправданное безразличие», бессердечие по отношению ко всем, с кем человек соприкасается в настоящем, в действительности и кому он мог бы реально помочь.

Конкретное предпочтение одного лица как объекта любви выражается в концентрации внимания на нем, на связанных с ним переживаниях и его ценностной идеализации. Но Де Шамфор подчеркивает, что любовь не ищет подлинных совершенств; более того, она их как бы побаивается: ей нужны лишь те совершенства, которые творит и придумывает она сама [35].

В момент выбора происходит идеализация качеств «незаменимого»; окружающие по ценности и совершенствам помещаются на более низкие ступени пирамиды, а объект желаний как идеал – всегда на самый верх.

Любовь не идет от сознания: мысль может строить прекраснейшие планы и формулировать их, но замкнутость на сознании исключает возможность существования любви[20]. Любовные мечты создают абстрактную совершенную модель объекта влечений, в жизни же идеал материализуется в несовершенном объекте. В то же время у конкретного человека (женщины, мужчины, ребенка) есть важнейшее преимущество – он, будучи создан из плоти и крови, является наиболее конкретной формой воплощения материального бытия. «Любовь и рассудок гораздо реже обмениваются мнениями, чем просто стараются перекричать друг друга», – пишет З. Бауман [7].

Сознание мечется между небом и землей, и способом решения этого противоречия становятся иллюзии: идеал приближается к действительности или действительность возвышается до идеала.

Личный выбор объекта любви предполагает не только биологическую, но и психологическую, эстетическую и моральную совместимость, тем более трудную для личности, чем выше ее уровень культуры. Реальность приземляет заоблачные претензии, и человеку приходится соглашаться на обыденную «синицу», отказываясь от романтического «журавля в небе». Наиболее склонны к этому компромиссу «романтики, особенно склонные к „головной любви“» [8]: сочиняя программу любви, они ищут достойную (ого) их мечты женщину (мужчину), а за неимением таковой (такового) любят пока кого-то другого. Любовь им нужна не для счастья, а для оправдания своей высокой мечты.

Исследования структуры любви и связи отдельных ее компонентов с различными характеристиками личности показывают зависимость между способностью к любви и отношением субъекта к миру и к самому себе. Согласно Э. Фромму, любовь – это установка, ориентация характера, задающая отношение человека к миру вообще и включающая как основные элементы заботу, ответственность, уважение и знание [50].

Забота и ответственность за любимого означают, что любовь – это деятельность, а не захватившие субъекта страсть и аффект. Влюбленность, по Фромму, – только начало и только возможность обретения любви: без уважения и знания любимого любовь вырождается в господство и собственничество. Уважение выражается в способности понимать индивидуальность и уникальность человека, знание которых, в свою очередь, направляет заботу и ответственность. Таким образом, любовь – искусство, требующее разнообразных знаний и умений, дисциплины, сосредоточенности, терпения, заинтересованности, активности и веры.

Ряд философов и психологов отмечают как одну из главных функций любви ее способность компенсировать имманентную недостаточность ёичности. Л. Фейербах полагал, что в любви человек выражает недовольство своей индивидуальностью, так как сама по себе личность недостаточна, несовершенна, беспомощна и существование Другого для нее является сущностной потребностью – потребностью сердца [46]. Только причисляя Другого к собственному существу, я признаю жизнь, связанную с ним любовью, – жизнью, соответствующей предназначению человека, так как любовь сильна, совершенна, спокойна, самодовольна, бесконечна.

Любовь покоряет нас, воздействуя на наше самолюбие, – утверждал Де Шамфор: невозможно противостоять чувству, умеющему возвысить в наших глазах то, чем мы обладаем, вернуть то, что нами утрачено, дать то, чего у нас нет [35].Нужно ли оспаривать тот факт, что отсутствие какого-либо свойства привязывает одного человека к другому гораздо крепче, чем наличие его у обоих, и что люди, гипотетически обладающие одинаковыми наборами знаний, привычек, склонностей и т. д., были бы друг для друга абсолютно неинтересны и ненужны. По В.В. Розанову, любовь подобна «жажде души-тела» (души, чьим проявлением служит тело) того, чего «особенно недостает мне», жаждущему [37]. Как обмен души-тела любовь погасает всегда по одной причине: исчерпанности материала для обмена, взаимной сытости, сходства-тождества когда-то любивших иразнъх.

Экзистенциальные аспекты компенсаторной функции любви акцентирует Э. Фромм. Как и другие человеческие страсти, любовь превращает человека из маленького, незаметного существа в существо, пытающееся вопреки всем преградам придать смысл собственной жизни, преодолеть собственное банальное существование во времени и превратить неполноценное бытие в полноценное, осмысленное и целеустремленное [49].

Что такое любовь? Это сознание собственной слабости, которое вскоре совершенно овладевает одиноко стоящим человеком; одновременно это – чувство утраты власти над собой… я считаю любовь вредной как для целого общества, так и для личного счастья человека, она причиняет вреда больше, чем дает радости. И, право, боги сделали бы истинное благодеяние человечеству, если бы освободили мир от нее.

Наполеон Бонапарт [Цит. по: 6]

Проблема любви в философии советского периода разрабатывалась в контексте общей идеологии: великий поворот в семейных отношениях и новые надежды возвещает любви исключение социализмом экономического, правового и морального принуждения [12]. При этом делалась оговорка, что открытию путей к равенству, ясности и недвусмысленности отношений любящих препятствуют неполнота и искажение принципов экономического равенства, поэтому и при социализме любви не чужды ни корыстный выбор, ни необоснованные разрывы любовных и семейных отношений. Хотя в последней ситуации чаще виноваты несоответствие интересов и распад духовно-нравственного единства.

Негативные эффекты любви – это еще одна грань любви, и многие писавшие и пишущие об этом чувстве далеки от восхищения и благоговения. А.И. Герцен в эссе «По поводу одной драмы» прямо заявлял, что монополию любви надо отменить: человек не для того только существует, чтоб любиться; неестественность такой жизни всего лучше доказывают герои почти всех романов [13]. Оставаясь в маленьком частном мире любви, человек надевает китайские башмаки, в которых ему больно ступать, трудно держаться на ногах, органы уродуются. Жизнь, не сообразная цели, ведет к страданиям, и сами эти страдания – громкий голос, напоминающий, что человек сбился с дороги.

Случайно ли, что сюжет несчастной любви – один из популярнейших в литературе и песенных текстах так же, как и «проклятой любви», а сегодня уже «суки-любви»?

Как мы отваживаемся хотеть жить, как можем мы пытаться уберечь себя от смерти в мире, где любовь рождается из лжи и подчинена только одному желанию: чтобы от страдания нас избавил тот, кто заставил нас страдать?

М. Пруст

По мнению З. Баумана, любовь, как и секс, является источником неизлечимого глубокого беспокойства, отягощенного предчувствием неудачи. Надежда и обещание вечной любви вкладываются в объект, не являющийся вечным; бессмертие же любви и любимого – это предлагаемая культурой ложь во спасение [7].Кроме того, любовь сопровождается потребностью отдать себя предмету любви и одновременно сделать его своим, в эмоциональном пределе – слиться с ним. Однако «сделать своим» означает избавиться от его чуждости, превратить в свою собственность или даже поглотить – сделать продолжением самого себя, использовать, уничтожить иное ради себя. «Польза» означает выгоду для себя; «ценность» предполагает самопожертвование: любить – значит ценить иное ради его отличий, защищать непохожесть и быть готовым пожертвовать своим комфортом, а иногда и жизнью. Но, как показывают современные исследования, сегодня связь между умением любить и умением бъть ради Другого, жертвовать собой чаще всего отсутствует: люди не умеют любить или не понимают самого существенного в любви – готовности поставить Другого выше, чем самого себя, не занижая свою самооценку [38]. В жизни такой человек причину своей несчастливости в любви ищет в ком и в чем угодно, но только не в самом себе.

Наша любовь к ближнему – не есть ли это стремление к собственности? … Но если вдуматься – ведь это значит, что драгоценнейшее сокровище, счастье, наслаждение оказываются недосягаемыми для всего остального мира; это значит, что влюбленный стремится лишить всех этих удовольствий всех прочих претендентов, он берет на себя роль дракона, охраняющего клад, превращаясь в самого оголтелого, беспощадного, себялюбивого из всех «завоевателей», попирающих чужие права; и, наконец, это значит, что для влюбленного весь мир утратил какой бы то ни было интерес.

Ф. Ницше

Когда люди уже не любят друг друга, им трудно найти повод для того, чтобы разойтись, – писал Ларошфуко [35]. В то же время любовь как наиболее приемлемая в обществе причина брака не гарантирует его прочности. Возможность пресыщения партнером и отказа от него исключается, когда любимый воспринимается как незаменимый по его личностным качествам и для любящего главная цель – не собственное благо и эгоистическое удовлетворение, а благо любимого человека и испытание радости через его радость. Но много ли таких отношений мы видим?

В обыденном сознании современных россиян четко выделяются следующие виды любви:

• идеальная любовь: преобладают доверие, взаимность, интимность, активность, открытость и созидание;

• несчастная любовь: ей сопутствуют страдание, злость, напряжение, потери, одиночество, тревога, гнев, печаль и даже смерть;

• любовь-долг: доминируют ответственность, обязанности и долг;

• любовь-дружба, или платоническая: превалируют романтика, интерес, симпатия, дружба;

• материнская любовь: все определяет «ребенок», совершенство, отсутствие секса и страха [38].

В сознании большинства современников с понятием любви чаще всего ассоциируется понятие секса, отношения полов. Это можно расценить как примитивное, узкое и чрезмерно конкретное восприятие любви, но, с другой стороны, такая связь может свидетельствовать о важности любви как основы сексуальных отношений и их соединенности в сознании людей.

Измены или разрывы любовных отношений, как представляется из анализа литературных источников, – неотъемлемая составляющая интимной сферы. «Они жили долго и счастливо и умерли в один день» – редкий случай, вызывающий сегодня одновременно и восхищение, и недоверие.

«Любовь боится рассудка; рассудок боится любви; одно старается обойтись без другого, но когда это им удается, жди беды» [7].

Из дневника Софьи Андреевны Толстой (ревновавшей Льва Николаевича к толстовцу Черткову) незадолго до бегства мужа из Ясной Поляны: «Я ушла, лазила по каким-то оврагам, где меня трудно бы было когда-либо найти, если б мне сделалось дурно. Потом вышла в поле и оттуда почти бегом направилась в Телятники, с биноклем, чтобы видеть все далеко кругом. В Телятниках я легла в канаву недалеко от ворот, ведущих к дому Чертковых, и ждала Льва Н-а. Не знаю, что бы я сделала, если бы он приехал; я все себе представляла, что я легла бы на мост через канаву и лошадь Льва Н-а меня бы затоптала…».

[Цит. по: 6]

Субъективное разочарование, охлаждение чувств или существенное изменение объективной ситуации часто трансформируют незаменимый объект любви в заменимый, и человек, поскольку «экологическая ниша любви» должна быть заполнена, снова вынужден выбирать. Согласно исследованиям, 26 % респондентов характеризуют свою любовь как беззаветно-безоглядную: готовность на все ради любимого, даже если это противоречит здравому смыслу; для 24 % характерна романтически-страстная любовь без обязательств и ответственности друг перед другом [38]. Оба вида любви не дружат с рефлексией, но рано или поздно приходит открытие: совершенные качества, предполагавшиеся субъектом любви у объекта, – абстрактная комбинация; эти качества просто не могут сосуществовать в одном человеке, и возможны лишь каждое в отдельности в различных людях. Потребность компенсировать эту дисперсность, соединить разделенное в одну гамму переживаний, заполнить существующую во влечении пустоту может приводить к психологически объяснимой «двойной» любви [11].

В ином ракурсе трактует сущность измен В.В. Розанов: в любви как обмене души-тела разница любящих сглаживается, «зубцы» не зацепляют друг друга, и «работа» останавливается, так как исчезает гармония «противоположностей». Эта любовь, естественно умершая, никогда не возродится, но еще до ее окончания вспыхивает измена как последняя надежда любви. Она отдаляет любящих, творит между ними разницу и оказывается, таким образом, самоисцелением любви, «заплатой» на изношенное и ветхое. И если нередко «надтреснутая» любовь разгорается от измены еще возможным для нее пламенем и образует сносное счастье до конца жизни, то без «измены» любовники или семья равнодушно бы отпали, развалились; умерли окончательно.

Н.А. Бердяев, размышляя о рабстве и свободе, доказывал, что отказаться от любви можно только во имя свободы, жалости или другой любви, но не во имя долга, социального или религиозного [9]. Противоположна точка зрения этики периода социализма: примат нравственности и долга в любви безусловен, поэтому, если подлинная любовь оказалась в роли разрушительницы семьи, у нее только один выход – жертвенное подчинение моральному долгу [12]. Если любовь одного партнера действительно угасла, нравственная обязанность другого – освободить его от своего присутствия. С другой стороны, если оставленный человек и справедливо наказан за косность, безразличие к духовным ценностям, т. е. повинен в разрыве, – тем не менее ушедший в силу морального долга и ответственности (благодарности, памяти о днях любви и т. д.) должен испытывать муки совести.

Главным фактором, разрушающим отношения, признается неудовлетворенность потребности в защите Я вследствие фрустрации потребностей Я в любви, уважении, в ощущении собственной значимости и достоинства. Проблема в том, что в глазах каждого из партнеров собственное Я выглядит значительно привлекательнее, чем Я другого. Иллюстрацией может служить анализ литературных произведений о любви, показавший, что видение семейной жизни зависит от пола автора. У авторов-мужчин стереотипный образ мужа – яркая, оригинальная, творческая личность; жены – скромная, заботливая подруга, не блещущая способностями, не способная разделить высокие интересы и занятия мужа (если же живет его интересами, то лишь в роли помощницы, секретаря). У авторов-женщин образ жены эмансипированный, более яркий и творческий, чем образ ее заурядного, самоуспокоенного и самодовольного мужа; брак обычно неудачен и заканчивается разводом [Цит. по: 16].

В контексте дискурса о любви необходимо рассмотреть представления о материнской любви, тем более что ряд психологов оценивает ее и как вид отношений между женщиной и мужчиной. Идеи З. Фрейда, Д. Винникотта, Д. Пайнз об особой роли матери, симбиозе с ней, бессознательном стремлении к всемогущей любящей фигуре разрабатывались в психоаналитической парадигме. В этом же русле представлена и мысль о первой любовной объектной идентификации ребенка с активностью матери (Ж. Шассге-Смиржель).

С позиций self-психологии всякая любовь – это прежде всего любовь к самому себе (идеализация себя через «зеркальный перенос»), а через нее – перенесение (перемещение) или вторичное вложение (вклад) любви на другой объект и тем самым расширение границ самости, развитие ее в другом объекте. Задолго до этой формулы романтическая трактовка любви матери была представлена русским философом М.О. Гершензоном (Тройственный образ совершенства, 1918): любимый ребенок – зеркальная поверхность, в которой мать видит отраженной себя, а живущий в ней образ ребенка – отражение ее собственного лика. Но в магическом зеркале любви реально живы оба – мать и ребенок; и оба – зеркальный образ и глядящийся лик – точно воспроизводят всякие изменения друг друга. Быть любимым важно потому, что каждое общение утверждает лишь какой-то признак тебя, но ты – живой и цельный, и существовать в своей целостности можно только будучи любимым, «ибо, как обручи бочку, так человека изнутри скрепляет ощущаемый образ совершенства». В то же время быть любимым – значит уцелеть, не больше; а любящий не только осознает себя личностью, но и воплощает себя в любимом, все глубже познавая благодаря этому самого себя.

 

К.-С. Льюис определяет материнскую любовь как любовь-дар, дарующую с целью стать ненужной любящему – довести ребенка до той черты, после которой он в этом даре нуждаться не будет [22]. «Я больше им не нужна», – признание хорошо выполненного дела матери. Любовь-дар прекрасна, и ее легко принять за безусловную ценность, на которую она права не имеет: материнская любовь-дар хочет ребенку добра, только – своего, исключительно от матери исходящего. И очень часто, чтобы в ней нуждались, мать выдумывает несуществующие нужды или отучает ребенка от самостоятельности. Совесть матери при этом чиста; считая, что любовь ее – дар, она делает вывод, что эгоизма в ней нет.

Самки получают от своих детей удовлетворение властолюбия, чувство ответственности, это своего рода занятие, что-то очень понятное и доступное, располагающее к незатейливой беседе, – все это вместе взятое и есть материнская любовь, которую можно сравнить с любовью художника к своему творению.

Ф. Ницше

Тот, кто чрезмерно любит детей, любит их в ущерб всем остальным. А. Камю в эссе «Миф о Сизифе. Эссе об абсурде» утверждает, что те, кого большая любовь лишила личной жизни, возможно, и обогащаются сами, но наверняка обедняют жизнь своих избранников [17]. Мать или страстно любящая женщина по необходимости черствы сердцем, поскольку отвернулись от мира, который поглотило одно чувство, одно лицо.

О том, что в материнской любви не может быть полной взаимности и жизненного общения, писал и В.С. Соловьев [41]. Мать и ребенок принадлежат к разным поколениям, и для детей жизнь – в будущем с новыми, самостоятельными интересами и задачами, среди которых родители, – лишь бледные тени. Поэтому родители не могут быть для детей целью жизни в том смысле, в каком дети бывают для родителей. Мать, вкладывающая душу в детей, жертвует своим эгоизмом, но вместе с тем она теряет и индивидуальность, а в детях любовь матери поддерживает индивидуальность, сохраняя и даже усиливая эгоизм. В материнской любви нет признания безусловного значения за ребенком, признания его истинной индивидуальности, ибо для матери он именно только ее детище.

Итак, сущность и характеристики любви неоднозначны, поэтому не следует ни творить из нее кумира, ни разоблачать ее.

1.2. ПРИВЯЗАННОСТЬ

На протяжении весьма продолжительного периода времени человечество не знало более страшного чувства, чем самоощущение. Быть одному, иметь свои личные ощущения, ни повиноваться, ни господствовать, представлять собою индивидуум – тогда это не считалось удовольствием, а было суровым наказанием; «быть индивидуумом» – звучало как страшный приговор.

Все то, что причиняло вред стаду, независимо от того, случилось ли это по воле отдельно взятого человека или нет, вызывало у этого отдельного человека угрызения совести – равно как и у его соседа и даже у всего стада!

Ф. Ницше

Привязанность как самую смиренную, неразумную и распространенную любовь, меньше всего отличающую нас от животных, определяет К.-С. Льюис. Насколько много и противоречиво написано о любви, настолько редки и неопределенны, несмотря на наличие «своей» теории (см. ниже), суждения о привязанности. Ее первоначальной формой является любовь между детьми и родителями, и редкость счастливых семей объясняется не столько тем, что родные не любят друг друга, сколько тем, что свойства привязанности могут порождать и добро и зло и даже разрушить жизнь.

Главная христианская заповедь человеку – любовь, любовь жертвенная, все покрывающая, не зависимая от земной мотивации любви к ближнему. Ближний – это не близкий по роду или по личной склонности, но любой, кто окажется близко, и особенно враг и обидчик. Предполагается, что именно такая любовь может побудить любящих принять все социальные дисгармонии на себя и тем самым как бы отменить их. Н.А. Бердяев отмечает, однако, что в контексте российской культуры христианская любовь, по сути духовная и противоположная связям по плоти и крови, натурализировалась и обратилась именно в любовь к своему человеку.

В социальном контексте европейской и русской культуры отношения близких рассматривались прежде всего как ролевое поведение: жена, муж, родители, дети должны испытывать определенные чувства и проявлять их определенным образом. Иными словами, они имеют конкретные права и конкретные обязанности в интимных отношениях. Плутарх указывал, что как линии и плоскости сами по себе неподвижны, а движутся вместе с телами; так и жене следует своих чувств не иметь, но вместе с мужем и печалиться, и веселиться, и тревожиться, и смеяться [33]. Д. Юм предостерегал об опасностях соединения мужа и жены во всех их интересах и заботах, если этот союз не будет полным и совершенным: иначе малейшая возможность самостоятельного интереса обязательно станет источником бесконечных ссор и подозрений [56].

Жена, не уверенная в прочности своего положения, будет добиваться какой-либо самостоятельной цели или объекта, а эгоизм мужа, обладающего большей властью, может стать еще более опасным. Близка этому высказыванию мысль В.В. Розанова о том, что влюбленность своими силами устоять не может; но если она сможет выжить, то безжалостно свяжет двух мучителей, которые будут брать, не давая, ревновать, подозревать, досадовать, бороться за власть и свободу.

В патриархальном идеале женщина – существо, единственное желание которого в том, чтобы любить мужчину, быть им любимой, восхищаться им, служить ему. Соблюдение этой традиции временами очень неудобно мужчине, в то же время это источник, из которого его самолюбие всегда может почерпнуть поддержку. Для женщины с заниженным самоуважением та же традиция – прибежище покоя, в котором нет усилий и тревог, связанных с развитием способностей и удовлетворением притязаний при наличии конкуренции, – считает К. Хорни [52].

Наблюдая за людьми, я заметил во многих из них необычайную энергию .; они как будто носом чуют все те места, где им как раз удастся стать функцией, и они поспешно устремляются туда. К числу таких людей принадлежат те женщины, которые превращаются в ту или иную функцию своего мужа, причем, как правило, в ту, которая в нем самом развита менее всего, и в соответствии с этим они становятся его кошельком, его политикой или его обходительностью.

Такие существа сохраняются лучше всего в тех случаях, когда они пристраиваются к какому-нибудь чужому организму; если же им это не удается, они становятся сердитыми, раздражительными и пожирают самих себя.

Ф. Ницше

Межличностные отношения в семьях на основе мотива обязанности основывались на традиционной функциональной взаимозависимости: обязанность мужа – зарабатывать деньги, жены – вести хозяйство и дом. Социалистическая идеология рассматривала любовь исключительно в связи с выполнением социального долга – плодотворной общественной деятельностью. Только такая любовь могла открыть любящим «глубочайшие интимные источники интенсивного и длительного удовольствия, заполняющего повседневность», благодаря чему личная жизнь любящих становилась бы «озаренной красотой, полной радостными чувствами» и «внутренним блаженством» [11].

Постепенно развитие цивилизации и эмансипации женщин приводит к отмене домостроевской модели: как следствие, самостоятельная трудовая и общественная жизнь женщины, самообеспечение ею своего существования приводят к росту числа гражданских браков, семей без отцов. В России обостряется и социально-этическая проблема «забытых» взрослыми детьми или «сданных в камеру хранения» (учреждения социального обеспечения) пожилых и престарелых родителей. Наконец, постоянно увеличивается процент так называемых бытовых преступлений, совершенных в семье. Эти уже утвердившиеся тенденции межличностных отношений актуализируют вопрос не столько о сохранении и укреплении семейных отношений, сколько об изменении самого внутриличностного феномена привязанности.

Привязанность в житейском сознании и лексиконе чаще всего обозначается как любовь, но насколько эти чувства близки по психологическому содержанию? Человек говорит «люблю» по самым разным поводам и по отношению к самым разным объектам: людям, животным, пище, видам деятельности, погоде и т. д. Очевидно, что здесь употребляется широкий контекст понятия, включающий ощущения «нравится» и «приятно».

В словаре Ожегова отражена эта многозначность – любить означает следующее: 1) испытывать любовь к кому-нибудь, чему-нибудь; 2) иметь склонность, пристрастие к чему-нибудь; 3) быть довольным чем-то; 4) нуждаться в каких-то условиях.

В литературе по психологии привязанность определяется как тесная эмоциональная связь между двумя людьми, которая характеризуется взаимным участием и желанием поддерживать близкие отношения; как близкие, теплые, основанные на любви отношения между человеческими существами – родителями и детьми, братьями и сестрами, супругами, друзьями и т. д.

Примечательно, что в процессуальной составляющей любви самоотверженность и сердечность, входящие в ее определение, уже не отражаются, т. е. «любовь» – это одно, а вот «любить» – уже нечто иное. В межличностных отношениях «люблю» также неоднозначно: «люблю как друга, люблю по-своему, люблю в глубине души (!)» и т. п. Мы видим, что здесь субъект при всей его расположенности к объекту все же ограничивает территорию отношений любви. И это не случайно, а благодаря ощущению, может быть неосознаваемому, что любовь – это все-таки нечто, требующее больших эмоциональных вкладов, самопожертвования, альтруизма.

Привязанность– чувство близости, основанное на преданности, симпатии к кому-нибудь или чему-нибудь. В то же время «привязать», кроме «вызвать у кого-нибудь привязанность», – означает еще и «мысленно соединить, соотнести»; а «привязаться», кроме «почувствовать привязанность», – «начать надоедать, приставать»; «привязчивый» – «склонный к привязанности» и «надоедливый, назойливый». Не являются ли приведенные противоположные значения понятий их разными сторонами, представляющими их плюсы и минусы в едином образе?

Когда появилось мудрствование, возникло и великое лицемерие. Когда шесть родственников в раздоре, тогда появляются «сыновняя почтительность» и «отцовская любовь».

Лао-цзы. Дао дэ цзин

Поведение привязанности направлено на достижение или сохранение близости с предпочитаемым человеком и включает в себя стремление находиться рядом, следовать за человеком, просить его о помощи и т. д. С возрастом степень проявления таких чувств уменьшается, но обостряется в ситуациях стресса, болезни или страха. Психоаналитические объект-теории сильнейшую потребность строить отношения с объектами любви, удовлетворение чувства привязанности к эмоционально значимому, близкому, желанному объекту определяют как базовый смысл любви. Теория привязанности (Дж. Боулби, М. Эйнсворт) содержит ряд ключевых положений:

• привязанности развиваются в направлении одного или нескольких человек, обычно в четко определенном порядке предпочтения;

• привязанности не подвластны времени, продолжаются в течение значительного периода жизни. Ранние привязанности могут ослабевать, дополняться новыми, заменяться ими, но это не значит, что они легко забываются;

• многие из самых сильных человеческих эмоций переживаются во время формирования (влюбленность), утверждения (любовь, безопасность), восстановления (радость) привязанностей. Страх утраты привязанности (и угрозы утраты) рождает беспокойство, непосредственно потеря – печаль, и оба эти чувства становятся причиной гнева [10].

Наиболее вероятной функцией человеческого поведения привязанности считается обеспечение безопасности индивида, не способного в достаточной степени позаботиться о себе самом. Таким образом, это класс поведения, отличный от кормящегося и сексуального, но столь же важный в человеческой жизни. В таком поведении нет ничего внутренне детского или патологического, но оно лишь косвенно связано с любовью, поскольку подлинная любовь – не безопасное убежище, но сосуществование с неопределенностью, с риском, и поэтому – не способ избавиться от тревоги.

Привязанность формируется в рамках «рабочей модели», на основе которой происходит взаимодействие ребенка с миром: это модель себя и близкого человека Я– Другой, при этом восприятие себя определяется тем, как меня воспринимает объект привязанности. Глубинная память сохраняет образцы поведения с близкими людьми, которые постоянно повторяются и в ситуациях взаимодействия с другими людьми. Представленные в таблице 1 возможные варианты нарушений привязанности у детей имеют высокий риск копирования их во взрослом возрасте при создании и развитии собственных интимных отношений.

 

Таблица 1

Варианты нарушений привязанности

 

 

Как видно, в отличие от любви, в привязанности отсутствует избирательность, свобода выбора и, напротив, ярко выражено влияние глубинной потребности в безопасности и неуверенности человека в самостоятельном ее обеспечении. Согласно наблюдениям А.Н. Харитонова, женщины (даже самые социально, личностно успешные, стабильные, обеспеченные) видят идеального партнера в любви как сильного, обаятельного, заботливого мужчину, на которого можно положиться, доверить себя и быть за его спиной (своеобразного мать-отца) [51]. Для мужчин (даже относительно зрелых, сильных, независимых) идеал – нежная, сексуальная, ухаживающая, заботливая, активная женщина (идеал активной матери).

Жертва не может существовать без преследователя и спасателя, а они, в свою очередь, без жертвы. Возможно, источником привязанности и потенциалом для ее развития является архаичное чувство вик-тимности, преодолеваемое одними и культивируемое – бедный я, бедный – другими. В последнем случае отказ от избирательной и капризной любви в пользу деиндивидуализированной в сравнении с ней привязанности как заместителю, суррогату позволяет жертве «осмыслить» свою жизнь, придать ей смысл на более или менее долгое время.

Как правило, гарантией безопасности считается уважение со стороны других людей. Предполагается, что человек хочет «получать удовольствие от уважения и привязанности, которые испытывают к нему другие», и тем живет. Если он этого не желает, то он психопат.

Подобные утверждения в определенном смысле истинны. Они описывают испуганных, забитых, униженных созданий, каковыми, как нас убеждают, мы являемся, если считаемся нормальными, – созданий, предлагающих друг другу взаимную защиту от собственного насилия. Семья как «оборонительное оружие».

Р. Лэйнг

Еще в XI веке Ибн Хазм выделял иные виды любви, возникающие по конкретным причинам и поводам – благодарность, жажда богатства, тяга к наслаждениям и т. п. – и проходящие вместе с ослаблением или исчезновением породивших их причин [25]. А. Маслоу разделяет любовь дефицитарную и бытийную: потому что нужен и «просто так» (формулировка «потому что он хороший» может скрывать и то и другое) [24]. В первой половине ХХ века возникает мнение, что «любовь перестала иметь индивидуальное воплощение» и существовавшая многие века персонификация выбора утратила прежнюю силу. Вместо любви, связанной с индивидуальными объектами, появляется любовь преимущественно как общее чувство только для себя, находящее временное и одновременное применение ко многим объектам [11]. Традиция поисков незаменимого избранника сердца утрачивает значение, и любовь трансформируется в собирательное проявление чувств к самым разным объектам. Глубокое интимное внимание к определенной личности, восприятие ее в качестве единственного объекта чувств перестает быть обязательным. Главными причинами исчезновения «индивидуальной любви» называют в то время: 1) демократизацию социальной жизни и уравнивание личностей; 2) большую интимность, близость мужчин и женщин; 3) возросшую культуру человека, в конечном итоге лишающую избранника «волшебного ореола».

Социализм, признавая, что любовь выходит на авансцену семейных отношений, был «кровно заинтересован в том, чтобы семья была здоровой ячейкой физического и нравственного воспитания детей и самовоспитания супругов в духе трудовой морали, правдивости, любви, преданности Родине, в духе интернационализма» [10]. При этом интересы детей постулировались как решающие в сохранении семьи – даже ценой подавления личных стремлений и чувств супругов. Предполагалось, что терпимость, сглаживание острых углов взаимоотношений могут заменить любовь привязанностью, уважением, взаимопомощью в трудных обстоятельствах. «Исполнение главного жизненного долга, счастье тяжкого и всеохватывающего творческого труда … – главная замена любви, особенно присущая эпохе социализма» [Там же].

Удивительно, но социалистическая доктрина близка христианской Марка Аврелия: «Какие уж выпали обстоятельства, к тем и прилаживайся, и какие пришлись люди, тех люби, да искренне!» [1].

Главная причина семейных несчастий та, что люди воспитаны в мысли, что брак дает счастье… То же, что должно выкупать: забота, удовлетворение, помощь, все это принимается как должное; все же недостатки, как не должное, и от них страдают тем больше, чем больше ожидалось счастье от брака.

Л. Толстой

Сказанное выше деромантизирует привязанность и показывает ее вторичность в отношении любви: ну что ж, что нет любви или она прошла – на худой конец есть привязанность. И эта трансформация отношения к любви подтверждается данными социологических опросов. В середине 60-х годов XX века у молодежи, не состоявшей в браке, его главными ценностями были физическая близость и общность духовных интересов; состоявшие в браке на первое место ставили: детей и заботу о них, общее хозяйство, взаимную заботу, супружеский долг. Опросы 1992–1996 годов показали, что приоритетными качествами брачных партнеров оказываются (по нисходящей) для мужчин хороший характер, внешняя привлекательность, высокий социальный статус, нравственные качества женщины; для женщин – высокий социальный статус, хороший характер, внешняя привлекательность, нравственные качества мужчины [31].Таким образом, если полвека назад ценности супружества удалялись от любви и духовно – нравственных ориентиров по мере начала семейной жизни, сегодняшнее поколение прагматично относится к будущему супругу как к потенциально заменимому уже до брака.

Не так уж и давно (а у многих россиян до сих пор) сознание ориентировалось на традиционные нормы как основной социальный регулятор отношений между людьми, а доминирующими являлись некритические установки готовности следовать этим нормам в собственном поведении. В современном обществе разрешение тех или иных ситуаций требует внутреннего, рационально обоснованного выбора человека. Сдвиг к индивидуализму определяет приоритетность для человека индивидуальных интересов и целей, и если связь с другими социальными субъектами, в том числе с близкими людьми, их реализации препятствует, то эта связь интерпретируется как насилие или принуждение. Естественно, что отношения привязанности могут возникать здесь исключительно в патологической форме как садомазохистские или отношения между заложником и террористом.

Более распространенными сегодня становятся отношения обмена обмена и сделки, связанные с выбором более предпочтительного для себя варианта и реализацией индивидуальных целей и интересов: так женщина организует временную интимную связь с единственной целью родить ребенка для себя. Эти отношения как средство бегства от одиночества, решения материальных или социальных проблем и т. п. носят для человека внешний, отчужденный, инструментальный характер, но не исключают возникновения привязанности, так как обретают внутренний смысл условия удовлетворения значимых для человека потребностей. Идентификация со значимым человеком удовлетворяет и потребность в солидарности (в том числе корпоративной – «против кого или чего дружим») и эмоциональном контакте, дает ощущение собственной значимости.

Питеру неприятны какие-то поступки Пола. Следовательно, если Пол делает это, то тем самым огорчает Питера. Если по этой причине Питер чувствует себя несчастным, это означает, что Пол нетактичен, бессердечен, эгоистичен, неблагодарен. Или: если Питер готов пожертвовать чем-то ради Пола, то и Пол должен быть готов жертвовать ради Питера, иначе он окажется эгоистичным, неблагодарным, бессердечным, жестоким и т. д.

При таких обстоятельствах суть «жертвы» состоит в том, что Питер должен чем-то поступиться ради Пола. Это тактика навязанного долга. Она основана исключительно на том, что каждый человек инвестирует в другого человека.

Р. Лэйнг

Согласно О. Кернбергу, в любовных отношениях с конкретным объектом бессознательная активация прошлого опыта и сознательные ожидания будущей жизни пары сочетаются с формированием совместного Я-идеала [18]. Зрелая любовь подразумевает определенные соглашения, обязательства в сферах сексуальности, эмоций и ценностей.

Современные любовные отношения, как считают философы, социологи, психологи, институализируются, следуя законам рынка, в «нормальной» социальной модели патологии любви, или псевдолюбви, выступающей либо как взаимное сексуальное удовлетворение, либо «слаженная работа» и убежище от одиночества [50].

Переход от «влюбленности» к иллюзии любви-«обладания» можно часто со всеми конкретными подробностями наблюдать на примере мужчин и женщин, «влюбившихся друг в друга».. После женитьбы ситуация зачастую коренным образом меняется. . Как правило, каждый из них пытается отыскать причину подобной перемены в своем партнере и чувствует себя обманутым. И ни один из них не видит, что теперь они уже не те, какими были в период влюбленности друг в друга; что ошибочное представление, согласно которому любовь можно иметь, привело их к тому, что они перестали любить. Теперь вместо того, чтобы любить друг друга, они довольствуются совместным владением тем, что имеют: деньгами, общественным положением, домом, детьми. Таким образом, в некоторых случаях брак, основывавшийся сначала на любви, превращается в мирное совместное владение собственностью, некую корпорацию, в которой эгоизм одного соединяется с эгоизмом другого и образует нечто целое: «семью».

Э. Фромм

В роли такой псевдолюбви и выступает привязанность. Браки, ранее заключавшиеся «до тех пор, пока смерть не разлучит нас», все чаще заменяются партнерствами «соединяющейся любви», призванными продолжаться до тех пор (но не дольше), пока совместное существование приносит обоим партнерам удовлетворение [2]. Возможно, ситуацию спасает то, что количество позволяющих себя любить и предпочитающих, чтобы их любили, и склонных к активности в любви, примерно одинаково, что обеспечивает относительную гармонию в образующихся парах.

Г.С. Салливан определял сущность любви как состояние сотрудничества, при котором оба человека одновременно чувствуют. Мы придерживаемся правил игры, чтобы сохранить свой престиж, чувство превосходства и достоинства. Действуя сообща, мы совместно противостоим враждебному и отчужденному миру.[49] Исходя из этих позиций, люди оценивают свои взаимоотношения, сравнивая, что они вкладывают и что получают взамен. Неэквивалентность вклада и отдачи приводит к возникновению чувства беспокойства: переоценка («я получаю больше») вызывает чувство вины, недооценка («в выигрыше другая сторона») – чувство обиды. Норма взаимности («ты – мне, я – тебе») обусловливает обмен вкладами – материальными благами, действиями, благодеяниями и даже вредом («око за око»). Воздаяние как за добро, так и за зло отвечает основополагающему принципу справедливости.

Привязанность, на наш взгляд, близка к сделке, хотя и подразумевается сама собой, и близкие по родству ждут, что к ним привяжутся apriori, не спрашивая себя, сделали они хоть что-нибудь для этого. Но справедливо замечено, что непосредственный, даже длительный, контакт между людьми может быть сугубо безличным, не имеющим ничего общего не только с любовью и дружбой, но и с личностным отношением [31]. Именно поэтому не следует идеализировать все формы психологического контакта между людьми, оказавшимися в ситуации связанности обстоятельствами места, времени, кровного родства, семьи. Разыгрывание межличностных отношений солидарности – привязанности очень часто не учитывает согласие другого человека: типичный пример – «родители – ребенок».

Стендаль утверждал, что женщин привязывают их же собственные милости, но это справедливо по отношению ко всем людям. Солидарность предполагает, что поведение и деятельность человека относительно социального партнера находятся под влиянием чувств сопереживания, сочувствия, единения, ответственности, долга, преданности. Эти чувства формируют соответствующие цели и мотивацию деятельности – действия ради общего блага, стремление поддержать или служение, т. е. собственно отношения сделки. Не дождавшись поведения привязанности от близких, человек считает, что они ведут себя противоестественно; но удивительно не то, что не достойные любви ее требуют, а то, что они требуют ее так часто [22]. Испытывающий привязанность непрестанно домогается доказательств любви, обижается, укоряет, т. е. полностью соответствует определению «привязчивый» как «надоедливый, назойливый». Близкие чувствуют себя виноватыми (чего он и хотел), но исправить ничего не могут. Любить такого субъекта нужно, ругая его врагов: «любил бы ты меня, ты бы понял, какой эгоист твой отец…», «.. не дал бы так со мной обращаться…» и т. п.

Ж. де Лабрюйер констатировал, что мы хотим быть источником всех радостей или, если это невозможно, всех несчастий того, кого любим [35]. Чаще всего помогающий, беря на себя инициативу, выражает признательность за ранее оказанную ему помощь. Но помощь, оказываемая в благодарность или с расчетом на взаимность, теряет свой альтруистический характер, и мотивация помогающего воспринимается тем недоверчивее, чем более утрированной кажется помощь и чем менее в ней нуждаются. Возникает подозрение, что помощь оказывается с корыстной целью, с расчетом компенсировать ее в будущем в соответствии с нормой взаимности.

Привычка или отсутствие надежд на лучшее может превращать привязанность в тщеславие, и тогда она хвастает своей прочностью [44]. При этом такая привязанность как старый домашний халат, который мы не наденем при чужих; но часто близкие так обращаются друг с другом, что чужой человек просто хлопнул бы дверью и ушел. «Все люди свои, какие могут быть обиды!» На самом деле привязанность точно чувствует, когда ее слова обидят, и неслучайно самые больные отношения – отношения близких людей. В привязанности-хамстве человек тешит свою злобу, себялюбие или просто глупость, а совесть его чиста – он ведет себя, как хочет, и этим выражает привязанность [22]. Если вы обидитесь, он будет оскорблен в лучших чувствах: вы его не любите, не понимаете.

Привязанность к тому, с кем сжился, – это обособление от всех людей, эгоизм вдвоем, в котором близость к другому снимает вопрос об этических критериях; любовь к человеку, которой неважно, что представляет собой любимый, какому делу он себя отдает: «полюбится сатана лучше ясного сокола» [39].

Для привязанности этические оценки остаются по ту сторону добра и зла, и снимается вопрос о том, к какому с точки зрения морали человеку возникает любовь: кто мне близок, тот и хорош.

Единая «семья» существует только до тех пор, пока каждая личность действует по принципам существования семьи и может воздействовать на другую личность, принуждая ее (при помощи сочувствия, шантажа, чувства долга, чувства вины, благодарности или неприкрытого насилия) сохранять неизменной интериоризированную преданность группе.

Семья оказывается «сущностью», которую . следует оберегать и которой каждый должен служить, ради которой следует жить и умирать и которая дарует жизнь за преданность и карает смертью за дезертирство. Любое отступничество (предательство, измена, ересь и т. п.), согласно этике связки, подлежит заслуженному наказанию; самое худшее наказание, которое может изобрести «коллектив», – это изгнание или отлучение: смерть в глазах группы.

Р. Лэйнг

Ревность в привязанности, по мнению К.-С. Льюиса, – самое дикое чувство. Близким одинаково тяжело, когда кто-нибудь из семьи спустился ниже ее нравственной нормы – играет, пьет и т. п. – и когда он поднялся выше. В отношениях привязанности человек рассматривает других не в качестве уникальных и самоценных личностей, достойных уважения и заботы, а в качестве своеобразных объектов, удовлетворяющих важную, но только одну из многочисленных потребностей.

В современном обществе одной из первых жертв пересмотра ценностей становятся именно отношения с близкими: они все чаще рассматриваются как средство получения удовольствия от уже готового к употреблению продукта – как то, что следует потреблять, а не производить [2].Такие отношения не могут обеспечить поддержки друг друга, облегчить взаимное приспособление при необходимости, позволить компромиссы и жертвы во имя их сохранения. Почти половина современных россиян определяет типичной для себя рационально-разумную любовь: поступки и действия продиктованы не чувствами, а разумом, стоящим на страже личных интересов и не допускающим ситуации, когда кто-то Другой может стать больше и значительнее, чем «Я сам, любимый» [38]. Такие люди не столько хотят испытать любовь, сколько ее внушить. Понятие самопожертвования в любви им чуждо: они ценят в Другом возможность доверять ему, положиться на него, но сами не хотят поступаться или жертвовать чем-то важным ради этого Другого – собственное умение любить оценивается выше. Таким образом, ставка делается на потребительскую любовь: «чтобы мне», «чтобы для и ради меня», «получать, а не отдавать».

Ошибочность нашей интенции на привязанность заключается в том, что мы обращаемся к другим и с другими так, как будто они такие же, как мы, и ждем от них, что они будут вести себя с нами так, как нам этого хотелось бы: «Должен же он понимать (чувствовать, видеть и т. д.)!». При этом мы не хотим признать, что жить привязанностью – означает жить под угрозой стать ненужным со своими заботами («Не надо обо мне так свирепо заботиться», – говорит героиня одного фильма), укорами в неблагодарности и ее переживаниями.

1.3. СОЗАВИСИМОСТЬ

Смысл и достоинство любви как чувства состоит в том, что она заставляет нас действительно всем нашим существом признать за другим то безусловное центральное значение, которое, в силу эгоизма, мы ощущаем только в самих себе. Любовь важна не как одно из наших чувств, а как перенесение всего нашего жизненного интереса из себя в другое, как перестановка самого центра нашей личной жизни.

B.C. Соловьев

Этимология термина «созависимость», co-dependence (иногда переводившегося как «взаимозависимость») восходит к специфике взаимоотношений наркотически или алкогольно зависимого человека и членов его семьи: это наличие комплекса характерных свойств у многих членов таких семей (T.L. Cermak); неадекватное и проблемное поведение, возникающее у людей, живущих, работающих или иным образом связанных с зависимым (Ch.L. Whitfield); подыгрывающая деятельность духовно или кровно близкого к наркоману человека по обеспечению процесса наркотизации тем понимаемым в широком смысле наркотиком, от которого он находится в зависимости (А.Ю. Акопов). Более широкая трактовка созависимости близка к термину Ф. Перлза confluence – «слияние», «течение вместе», определяющему ряд различных психологических трудностей и невротических механизмов. Помимо этого, созависимость интерпретируется следующим образом:

 

• специфическое состояние сильной поглощенности, озабоченности и крайней зависимости (эмоциональной, социальной, иногда и физической) от другого человека (Sh. Wegscheider-Cruse);

• болезненная привязанность к отношениям с кем-либо и к проблемам, порождаемым этими отношениями (R. Lerner);

• попытка воссоздать отношения родителя и ребенка во всех других значимых для созависимой личности отношениях (C. Clements, B. Bofenkemp), о которых уже упоминалось в связи с незащищенными привязанностями;

• жертвенно-альтруистическое поведение, разновидность духовно-морального мазохизма, социальная функция, роль (А.Ю. Акопов).

Созависимость в виде стереотипов поведения и чувствования в цивилизационном процессе культурной традиции, особенно российской, принималась и утверждалась обществом в качестве идеала, пропагандировалась искусством и литературой. Всякое посягательство на эти стереотипы воспринимаются как сознательный бунт – бунт Анны Карениной у Толстого, Катерины у Островского и многих других персонажей. С другой стороны, истории Ромео и Джульетты, Сольвейг, юного Вертера интерпретируются как истории великой любви, а не явной патологии отношений.

Элоиза в первом письме Абеляру.

«О, если бы, мой дорогой, твоя привязанность ко мне была не столь уверенна, ты больше бы заботился обо мне! А ныне, чем более ты уверен во мне, в результате моих стараний, тем больше я вынуждена терпеть твое ко мне невнимание. Умоляю тебя, вспомни, что я для тебя сделала, и подумай о том, чем ты мне обязан. Пока я наслаждалась с тобой плотской страстью, многим было неясно, почему я так поступаю: по любви ли к тебе или ради чувственности. Ныне же конец являет, что побуждало меня в начале. Ведь я отреклась совершенно от всех удовольствий, лишь бы повиноваться твоей воле. Я не сохранила ничего, кроме желания быть теперь целиком твоей. Подумай же о том, насколько ты несправедлив, когда того, чья заслуга пред тобою больше, ты вознаграждаешь меньше и даже вообще ничего не даешь, хотя от тебя требуется весьма малое и то, что выполнить тебе очень легко».

Абеляр Пьер. История моих бедствий [Цит. по: 25]

Степени выраженности аддикций отражают их сущностную иерархию [14].Зависимость как пристрастие и страсть определяется ощущением «нравится» и берет верх даже над неприятностями и осуждением окружающих. Сомнения преодолеваются потребностью опять «этим» наслаждаться, «это» чувствовать, – все остальное отодвигается на второй план. Активность, реализующая такое поведение, характеризуется понятием «устремление», в котором проявляется избыток возможностей, прорывающихся вовне: здесь главное – действование, самоценное и заключающее в себе возможность самопроизводства. Аддиктивный агент – в случае созависимости это Другой – как цель и как средство един: «хочу» (влечение) и «могу» (навыки, знание, опыт) поддерживают друг друга и переходят друг в друга.

При зависимости как генерализованном психическом состоянии доминирующая потребность «захватывает в плен» все мысли, чувства, разум, самосознание, перекрывая доступ к самокритике и опыту. Отсутствие желанного объекта вызывает эмоциональный дискомфорт вплоть до глубоких депрессий и дисфорий, обсессивные мысли и воспоминания, иллюзии и фантазии. Объект потребности уже не просто нравится – он нужен для восстановления душевного комфорта и в целом становится необходимым условием благополучного психического существования и функционирования человека. «Любовь-нужда», по Платону, – дитя Бедности. Мы беззащитны от рождения и очень рано открываем одиночество. Другие люди нужны нам, и в сознании это отражается как любовь-нужда. Но если удовлетворение потребности в зависимости – это состояние, когда достигается нормальное психическое функционирование человека, понятна вся сложность ответа на вопрос: а что взамен?

Зависимость как телесное (физическое) состояние изменяет уровни бодрствования, выносливости, физического самочувствия, вегетативные функции, сексуальную активность и т. д. Границы между психологической и физической зависимостью относительны, и на соматическом уровне отсутствие объекта потребности (вещества, человека, занятия и т. п.) ведет к достаточно глубоким отклонениям и расстройствам организма, иногда даже не совместимым с жизнью.

Описанные формы зависимости могут в течение жизни проявляться по-разному (непрерывно, прогрессирующе, периодически и т. д.), но любая из них – это особое хроническое состояние личности, обнаруживающее себя в образе ее жизни, стиле поведения и в повторяющихся эпизодах специфических действий, т. е. в «застревании», фиксации.

Совершенство ни в ком не нуждается, а слабость, напротив, ищет поддержки и не предлагает партнеру ничего, что могло бы поставить его в невыгодное положение или унизить. Созависимость можно описать как идентификацию себя с Другим или Другими и нарушение собственной психологической территории вследствие размытости ее границ. В норме человек воспринимает внешнее как внешнее: «Я – это я, а ты – это ты» (Ф. Перлз). Внешнее помещается человеком на границу своей территории, и он задается вопросом, а что, собственно, для меня означает эта фигура; т. е. норма – это реальная оценка объективного положения дел с точки зрения нужд и интересов индивида [30].При созависимости фигура включается в собственную психологическую территорию, «присваивается», и оценка ее места и значимости просто не может быть объективной – ведь это оценка себя. Навязчивость мысли «мне необходимо иметь мужчину (женщину, любимого и любящего ребенка)» поддерживается трудностью разотождествления с Другим, поскольку в этом случае возникает ощущение нарушения целостности себя, экзистенциальный вакуум. Сосредоточению на Другом придается такое значение, что в сравнении с ним все остальные потребности и интересы кажутся второстепенными, а жизнь без Другого – однообразной и никчемной.

Психологическая установка нормального, здорового человека, способного любить, проявляется в том, что он не самоутверждается; не думает, что о нем скажут или подумают окружающие, и вообще не думает о себе; думает о Другом, чувствует его, проявляет о нем действенную заботу и получает радость от того, что любимому человеку было хорошо с ним. Для созависимых с их переоценкой любви характерен стойкий страх не оказаться нормальным, ощущение своего отличия от других и неполноценности, часто относимые на счет врожденной, а потому и неизменной предрасположенности. К.Г. Юнг замечал, что «быть нормальным» – высший идеал неудачников [57]; и стремление восстановить ущемленное самолюбие для людей, чьи способности ниже средних, нередко реализуется в отношениях созависимости, поскольку путь к иным достижениям представляется им чрезвычайно трудным. По утверждению К. Хорни, чувствующие себя в невыгодном положении таят необычайно сильное желание иметь все только для себя, не позволять больше никому ни малейшего наслаждения, отнимать все у всех остальных.

М. Папуш так описывает отношения созависимости-слияния: если люди играют в любовь, у них, конечно же, все должно быть вместе. Она ест варенье – он должен чувствовать, что ему сладко. Ему на самом деле может быть горько—кисло—солено или еще как-нибудь, но он запрещает себе чувствовать не то, что должен чувствовать, чтобы соблюдать договоренность об «игре в любовь». Или, во всяком случае, на его лице должна быть соответствующая мина [30]. Таким образом, люди реально живут по отдельности, но созависимость заставляет их делать вид, что у них одна жизнь. Формула я чувствую, что ты чувствуешь, что я чувствую отражает признак не любовного чувства, а созависимости. Со временем люди, переоценивающие отношения любви, все больше и больше запутываются в неизбежном множественном самообмане. Они думают, что могут быть счастливы только в любви, но при их складе они никогда таковыми не будут; с другой стороны, вера в свои способности все убывает. Считая, что создали в глазах окружающих свой желательный образ, созависимые считают себя обязанными его «доигрывать».

Рано или поздно взаимоотношения достигают точки, когда один партнер чувствует, что его вынуждают принести в жертву свою индивидуальность индивидуальности Другого. Такое неизбежное развитие ситуации разрушает, на первый взгляд, взаимопонимание, но тем слаще ощущение «жертвы» или «преследователя» у созави-симого и тем больше прав в отношениях, по его мнению, он имеет на бдительность и контроль вплоть до насилия. Контроль же необходим для того, чтобы удостовериться, что партнер остается более зависимым от меня, чем я от него, и получить право на гнев, выраженный или скрытый, стоит ему проявить хоть какой-нибудь признак независимости.

Созависимость рождается в отношениях между людьми, но действует в пределах индивидуальной психики, – это установка, состояние данного человека. Это отнюдь не «преувеличенный контакт» («такая близость!»), а отсутствие контакта, диалога вообще при ком-пульсивном принуждении себя следовать чужой спонтанности или, наоборот, при попытках принудить Другого следовать своей спонтанности [30]. Часто здесь имеет место наказание или самонаказание за каждое несоответствие желаний, чувств, привычек.

Между «Я» и «ты» существует также качественное различие в моральном смысле. Другой есть моя объективированная совесть: он укоряет меня моими недостатками, даже когда не называет их открыто; он – мое олицетворенное чувство стыда. Сознание нравственного закона, права, приличия, истины тесно связано с сознанием другого.

Л. Фейербах

Бесплодие и деструктивность созависимости определяются тем, что по мере приближения поставленной цели характерно обесценивание достигнутого, приводящее к желанию заменить данные отношения новыми, но имеющими тот же сценарий. Заинтересованность в Другом, способная даже создать иллюзию чрезвычайной влюбленности в него, пропадает, как только он оказывается «покорен», т. е. стоит ему стать эмоционально зависимым. Даже когда созависимой личности удается добиться чьей-то любви, она изыскивает доводы, обесценивающие эту любовь: рядом с ним просто не было человека, в которого можно было бы влюбиться; я сама вынудила его к этому; он любит меня потому, что я могу ему в чем-то пригодиться и т. д. Созависимость нуждается в постоянной подпитке своей значимости доказательствами любви и признания, но «покоренный» уже не может быть их источником.

Совокупность характеристик дефицитарности созависимой личности соответствует тому, что Э. Фромм называет импотенцией личности. Как следствие слабости, страха, некомпетентности импотенция приводит к страданию, а оно, в свою очередь, – к разрушению внутреннего равновесия. Восстановить свою способность к действию можно разными способами.

• Подчинив себя некоей личности и идентифицировав себя с ней через символическую причастность к ее жизни, созависимый обретает иллюзию свободного действия, хотя на самом деле лишь подчиняется тем, кто действует.

• Не в силах обрести любовь Другого естественным путем, соза-висимый пытается получить ее, демонстрируя свою слабость, беспомощность, так или иначе призвав Другого к состраданию.

• Можно использовать свою способность разрушать и таким образом отомстить жизни за обделенность. Насилие, заменяющее продуктивную деятельность, является компенсаторным и, в отличие от реактивного, является патологической заменой жизни, указывая на ее увечье и пустоту. Однако именно через свое отрицание жизни оно, по мнению Фромма, демонстрирует потребность человека быть живым и не быть калекой.

• Можно следовать побуждению полностью и абсолютно поставить под свой контроль живое существо, будь то животное или человек, сделать его беспомощным объектом собственной воли. Это побуждение составляет сущность садизма, но любая форма принуждения, на любом уровне, есть отрицание любви.

• При компенсаторной жажде власти может реализоваться стремление держать Другого в зависимости с тем, чтобы утвердить собственное Я на фоне слабости Другого. Этот психологический механизм проявляется как конкурентные отношения сильных, нередко бывающих одинокими, или как подавление слабого. Потребность постоянного ощущения и подтверждения собственной значимости и ценности Другими определяет созависимую установку на отношения в любви: ассортативный, неосознанный выбор партнера, личностно более слабого, который будет зависим и должен.

 

Фактически созависимый всю жизнь доказывает, что достоин внимания и ласки, и страх их утраты толкает его к накоплению самоценностей: денег, вещей, социального статуса, образования, внешнего вида, сексуальности, оказанных услуг, принесенных жертв и т. д. Живя иллюзией, что когда-нибудь за все это он получит необходимые ему любовь и признательность, в то же время человек демонстрацией своей ценности унижает и отталкивает объект любви. Ставя свое Я в центр отношений, он не дает ответа на заботу, воспринимая ее как должное, не насыщаясь ею, обесценивая или не замечая.

Способ отношения человека к другим всегда представляет собой отражение его истинного отношения к себе и определяет его базовые мотивации. Желание созависимых нравиться окружающим и готовность делать все, чтобы этого добиться, сопровождаются боязнью разорвать даже приносящие явный вред отношения и стремлением сглаживать конфликтные ситуации, провоцирующие разрыв. Компульсивное желание контролировать жизнь других сочетается с верой в свою способность контролировать все, в том числе восприятие себя другими через производимое впечатление.

Будучи уверенными, что лучше всех в семье знают, как должны развиваться события и как должны себя вести другие, созависимые пытаются не позволять другим быть самими собой и не давать событиям протекать естественным путем. Манипуляции – угрозы, уговоры, принуждение, советы – призваны камуфлировать происходящее и подчеркивать беспомощность близких и значимость созависимых в глазах окружающих. Неудачные попытки взять под контроль практически неконтролируемые события рассматриваются как поражение и утрата смысла жизни, но не из-за собственных нереалистических и завышенных ожиданий, а вследствие недостатка способностей вообще.

Манипуляции реализуют и желание заботиться о других, спасать других, проистекающее из низкой самооценки созависимой личности. Не веря, что может быть любимым и нужным просто сам по себе, человек вынужден зависеть от Других и пытается заработать их любовь и внимание любыми способами, стать незаменимым. Недостаточность внутренних ресурсов для исполнения желаемой социальной роли – способностей, культуры чувств, ценностного потенциала – обусловливает перенапряжение при ее исполнении и приводит к конфликту между этой ролью и Я, так как оценка роли значительно превышает оценку Я. В результате созависимый становится перфекционистом, изнуряющим себя непосильным трудом поддержания видимости близких отношений. Не обладая способностью отличить любовь от жалости, такой человек стремится любить тех, кого есть за что пожалеть и есть от чего спасать, и использует сексуальные отношения как средство пожалеть или как плату за жалость, понимание и сочувствие со стороны Другого.

Созависимые не представляют себе жизни наедине с собой, нуждаются в том, чтобы в них нуждались, и для удовлетворения этой потребности часто берут на себя роль мучеников, страдальцев.

Я уверен, это ее гложет, но исподволь, неторопливо: она крепится, она не в состоянии ни утешиться, ни отдаться своему горю. Она думает о своем горе понемножку, капельку сегодня, капельку завтра, она извлекает из него барыш. В особенности на людях, потому что ее жалеют, да к тому же ей отчасти приятно рассуждать о своей беде благоразумным тоном, словно давая советы…

Она расходует свое горе, как скупец. Должно быть, она так же скупа и в радостях. Интересно, не хочется ли ей порой избавиться от этой однообразной муки, от этого брюзжанья, которое возобновляется, едва она перестает напевать, не хочется ли ей однажды испытать страдание полной мерой, с головой уйти в отчаяние. Впрочем, для нее это невозможно – она зажата.

Ж.-П. Сартр. Тошнота

Определить, чего хотят другие, и дать им то, чего они хотят, – в этом цель и интересы созависимых, именно поэтому часто их интимными партнерами становятся люди, или полностью подчиняющие себе или, наоборот, требующие постоянного внимания и заботы. Правда, как говорилось выше, в чем интересы опекаемого – решают сами соза-висимые. Роль опекуна разыгрывается иногда с оттенком жертвенности, иногда с чувством собственного превосходства и сознанием честно исполняемого долга, но тем не менее базовые потребности в любви, уважении, значимости, контроле не насыщаются.

Итак, неспособность быть одному, страх одиночества; манипу-лятивные способы получения внимания и любви, подкуп, демонстрация беспомощности, призыв к справедливости, угрозы, шантаж; ненасыщаемость; требование абсолютной любви; постоянная ревность к партнеру; болезненное восприятие отказа и возражений – все это характеристики созависимости.

Любовь идет от личности, – размышлял Н.А. Бердяев, – и поскольку она ущерблена, постольку несовершенны будут и любовь-эрос, и любовь-жалость, направленные на кого-либо. Все типы любви могут стать рабством и пленом человека, и ценность любви только тогда не порабощает, когда соединена с ценностью свободы. Смысл любви всегда в персонификации [9].

Отношение к человеку как к средству для достижения других целей несправедливо и безнравственно. Использовать другого, чтобы удовлетворить свои желания и обезопасить себя, – не значит любить [20].Внутреннее желание безопасности выражает себя вовне через отчужденность и насилие, и до тех пор, пока мы это не осознаем, любви не возникнет. Для созависимых Другой – средство компенсации личностной дефицитарности, и соответственно этой функции они его используют по назначению.

* * *

В России до сих пор не принято представлять себе человека, живущего своей жизнью, – вне зависимости от других, – счастливым. Иметь Другого – будь то любовник, муж, ребенок – доказательство для других и для себя того, что у тебя все «в норме». По сути, Другой должен отвечать единственному требованию – быть другим. Еще лучше, если у него есть и позитивные качества.

В проведенном нами исследовании (2007) участвовали две группы студентов – первого (16–17 лет) и третьего-четвертого (20–21 год) курсов факультета психологии Оренбургского государственного педагогического университета – и группа «взрослых», преподавателей и студентов отделения второго высшего образования (25–69 лет, средний возраст – 36,7 года). Общая выборка составила 96 испытуемых. Утверждения-стереотипы созависимости, представленные в опроснике J. Woititz, в приведенной ниже таблице 2 сведены в содержательные блоки.

Сопоставив представления различных возрастных групп об интимных отношениях, мы пришли к некоторым выводам.

С возрастом постепенно снижаются:

• желание действовать совместно, быть партнерами (представлено примерно у половины респондентов);

• ожидание понимания со стороны партнера (угадывания им желаний);

• желание пространственной близости, в целом очень высокое у всех групп респондентов, но особенно у 17-летних (80,0 %).

С возрастом постепенно возрастают:

• понимание допустимости (неизбежности) ссор;

 

Таблица 2

Отношение к межличностным интимным контактам

 

• потребность контролировать себя и принятие вины за проблемы в отношениях на себя;

• страх или понимание неконструктивности недовольства и в целом негативных эмоций, в целом высокий, он возрастает после 20 лет.

С возрастом значимо снижаются потребность в доверии (или вера в возможность доверия) и желание душевной близости, соответственно от 77,1 % до 48,1 % и от 80,0 % до 55,6 %, причем после 20 лет. Очень интересны представления о понимании партнера, имеющиеся у подавляющего большинства испытуемых и более всего – у 20-летних (87,8 %) и у «взрослой» выборки (81,5 %). Если сопоставить их с другими данными (утверждение 9 – снижение от 57,1 % до 37,0 %), получается: «Я-то тебя понимаю, но на тебя в этом не очень-то надеюсь».

С возрастом резко возрастает страх уязвимости после 20 (до 81.5 %).

Итак:

• с одной стороны, мы наблюдаем возрастные тенденции роста индивидуалистической ментальности и сдвиг к индивидуализму; симптомы обнубиляции эмоций (затуманивание, рост толерантности негативных эмоций либо отказ от них) или «эмоционального выгорания» как одну из наиболее специфичных черт созависимости;

• с другой – распространенность некритически солидарного типа поведения и «частичное вручение себя» партнеру в рамках созависи-мых отношений. Однако мы не обнаруживаем в последнем тотального иждивенчества, один из важных источников которого – нежелание брать на себя ответственность. Напротив, превентивное принятие вины за проблемы в отношениях на себя («если что-то идет не так, это – моя вина»), свидетельствует о мазохистском отношении к себе и недоверии к партнеру. Возможно, здесь проявляются изменения социальных отношений от солидарности к сделке. В целом тенденции отношения к интимности представляют собой возрастное увеличение реалистичности и контроля, с одной стороны, и снижение доверия к партнеру и к своим чувствам – с другой: «Вместо мудрости опытность – пресное, неутоляющее питье…» (А. Ахматова).

Небольшое дополнение: все испытуемые являлись представителями профессии «человек—человек», относящейся к профессиям «помогающего» типа, которые любят выбирать созависимые личности.

Подведем некоторые общие итоги анализа континуума «Любовь– Привязанность—Созависимость».

Объединяет выделяемые чувства / состояния / отношения их несомненная причастность к культуре и паттернам поведения, сформировавшимся в детско-родительских отношениях. Различия отражаются в ряде следующих позиций:

• направленность: любовь – создает, творит; привязанность – поддерживает функциональную взаимозависимость и ролевое поведение солидарности; созависимость – потребляет, приводя к деструкции отношений и аутодеструкции;

• отношение к Другому: любовь – незаменимый; привязанность – обязанный; созависимость – жизненно необходимый как средство;

• отношение к свободе: любовь – свобода выбора; привязанность – солидарность, сделка; созависимость – уничтожение свободы своей и

Другого;

• регуляторы: любовь – неопределенность, непредсказуемость; привязанность – традиции; созависимость – манипулирование через контроль и протекцию;

• этический принцип: любовь – честность; привязанность – долг; созависимость – комплекс нечестности;

• компенсаторная функция: любовь – компенсация прежде всего экзистенциального дефицита; привязанность – незащищенности и недостатка безопасности; созависимость – дефицитарности личности и дефектной Я-концепции.

Литература

1. Аврелий Марк Антонин. Размышления. – М., 1984.

2. Адлер А. Практика и теория индивидуальной психологии. – СПб., 2003.

3. Акопов А.Ю. Свобода от зависимости. Социальные болезни Личности. – СПб., 2008.

4. АрсеньевА.С. О проблеме свободы и зависимости человека современной цивилизации: Философский очерк // Развитие личности. – 2005. – № 1.

5. Асанова Н.К. Интервью для взрослых о привязанностях. – М.,1997.

6. Афанасьев А.Ю. Синтаксис любви. Типология личности и прогноз парных отношений. – М., 2000.

7. Бауман 3. Индивидуализированное общество. – М., 2005.

8. Белинский В.Г. Взгляд на русскую литературу 1847 года // Избранные эстетические работы: В 2 т. – М., 1986. – Т. 2.

9. Бердяев Н.А. О рабстве и свободе человека. – М., 2006.

10. Боулби Дж. Создание и разрушение эмоциональных связей. – М., 2004.

11. Василев К. Любовь. – М., 1982.

12. Воробьев Л.В. Философия любви // Василев К. Любовь. – М., 1982. – С. 5—30.

13. ГерценАИ. По поводу одной драмы // Эстетика. Критика. Проблемы культуры. – М., 1987.

14. Дереча В.А. Психология и психопатология личности. – Оренбург, 2006.

15. Емельянова Е.В. Кризис в созависимых отношениях: Принципы и алгоритмы консультирования. – СПб., 2008.

16. Ильин Е.П. Мотивация и мотивы. – СПб., 2004.

17. Камю А. Бунтующий человек. Философия. Политика. Искусство. – М., 1990.

18. Кернберг О. Отношения любви: Норма и патология. – М., 2000.

19. Короленко Ц.П., Дмитриева Н.В. Социодинамическая психиатрия. – М.; Екатеринбург, 2000.

20. КришнамуратиД Комментарии к жизни // Открытие Индии. – М., 1987.

21. Лао-цзы. Дао дэ цзин // Древнекитайская философия. – М., 1972. – Т. 1.

22. Льюис К.С. Любовь // Вопросы философии. – 1989. – № 8.

23. Лэйнг Р. Феноменология переживания. Райская птичка. О важном. – Львов, 2005.

24. МаслоуА. Мотивация и личность. – СПб., 2008.

25. Мир и эрос: Антология филос. текстов о любви / Сост. Р.Г. Подольный. – М., 1991.

26. Москаленко В.Д. Когда любви слишком много: Профилактика любовной зависимости. – М., 2006.

27. Ницше Ф. Танец Заратустры: Филос. произведения, избранное. – СПб., 2005.

28. Ожегов С.И. Словарь русского языка. – М., 1973.

29. Осницкий А.В. Проблемы психического здоровья и адаптации личности. – СПб., 2004.

30. Папуш М. Психотехника экзистенциального выбора. – М., 2001.

31. Парыгин Б.Д. Социальная психология. – СПб., 2003.

32. Платон. Избранные диалоги. – М., 1965.

33. Плутарх. Сочинения. – М., 1982.

34. Проценко Е.Н. Созависимость как психологическая категория. – Интернет-ресурс: www.nika.ucoz.ru/rubl/1-1-0-31

35. Размышления и афоризмы французских моралистов 16–18 веков. – Л., 1987.

36. Реан А.А. Психология развития. Полный цикл жизни. – М., 2001.

37. Розанов В.В. Опавшие листья // Уединенное: Сб. – М., 2006. – С. 473–834.

38. Розенова М.И. Опыт психологического исследования представлений о любви на уровне обыденного сознания людей // Мир психологии. – 2006. – № 1.

39. Рубинштейн С.Л. Бытие и сознание. Человек и мир. – СПб., 2003.

40. Словарь психолога-практика / Сост. С.Ю. Головин. – Минск, 2001.

41. СоловьевВ.С. Смысл любви // Сочинения: В 2 т. – М., 1988.

42. Социальная философия: Словарь / Сост. и ред. В.Е. Кемеров, Т.Х. Керимов. – М.; Екатеринбург, 2006.

43. Старовойтенко Е.Б. Культурная психология личности. – М., 2007.

44. Стендаль. О любви // Собр. соч.: В 15 т. – М., 1959. – Т. 4.

45. Уайнхолд Б., Уайнхолд Дж. Освобождение из плена созависимости. – М., 2005.

46. Фейербах Л. Сущность христианства // Избр. филос. произв. – М., 1955. – Т. 2.

47. Философский энциклопедический словарь. – М., 1989.

48. Французская психоаналитическая школа / Под ред. А. Жибо, А.В. Россохина. – СПб., 2005.

49. Фромм Э. Иметь или быть. – М., 1986.

50. Фромм Э. Здоровое общество. Искусство любить. Душа человека. – М., 2007.

51. Харитонов А.Н. Психоаналитическое исследование любви мужчин и женщин // Мир психологии. – 2007. – № 1.

52. Хорни К. Самоанализ. Психология женщины. Новые пути в психоанализе. – СПб., 2002.

53. Шаповал И.А. Привязанность как психологический феномен семьи // Актуальные проблемы личности в современном мире: Человек в трудных жизненных ситуациях: Материалы V Всерос. науч. – практ. конф. – Магнитогорск, 2008.

54. Шаповал И.А. Семья как источник психопатологии // Теории, содержание и технологии высшего образования в условиях глобализации образовательного процесса: Материалы науч. – практ. конф. – Оренбург, 2006. – Ч. 2.

55. Шаповал И.А. Созависимость в континууме любви // Человек и общество – XLI: Междунар. сб. науч. тр. – Воронеж, 2008.

56. Юм. Д. Сочинения: В 2 т. – М., 1966. – Т. 2.

57. ЮнгК.Г. Психология. Dementia praecox. – Минск, 2003.

Глава 2
ВНУТРЕННИЙ МИР СОЗАВИСИМОСТИ

…Не стратегия даже, но жажда братства: Лучше в чужие встревать дела, Коли в своих нам не разобраться.

И. Бродский. Письмо генералу Z

После обеспеченных выживания и гомеостазиса организма у человека возникает острая необходимость реализации высших потребностей – в смысле жизни и самоактуализации [38]. Насыщая потребность в самореализации, человек может стать здоровым, независимым, творящим; в то же время достижение самореализации предполагает предварительное удовлетворение потребностей человека в не фрустрирующей его самооценке, в любви и принадлежности к конкретной социальной группе, в безопасности и уверенности в будущем.

Выделяют два основных признака отличия самоактуализирующейся личности от манипулятора, невротика, инфантила и т. п.:

• компетентность во времени как способность жить настоящим, но при этом переживать преемственность и взаимообусловленность прошлого, будущего и актуального моментов. На противоположном полюсе располагается привязанность к какому-либо дискретному отрезку своего бытия при равнодушии к другим;

• наличие внутренней поддержки – независимости поведения и ценностей субъекта от воздействия извне [20].

Эти качества включают в себя ряд отдельных признаков: ценностные ориентации, отличные от повседневных (творчество, любовь, мораль); гибкость поведения как способность уходить от стереотипов; сензитивность к своим потребностям и чувствам; спонтанность в выражении чувств; самоуважение как способность видеть свои достоинства и ценить себя за них; самопринятие – способность принимать себя таким, какой ты есть, иногда даже вопреки оценкам; контактность – способность к установлению эмоционально-насыщенных, тесных отношений и т. д.

В определении М. Битти, созависимый – человек, позволивший, чтобы поведение другого повлияло на него, и полностью поглощенный тем, что контролирует действия этого другого. Различные источники трактуют зависимость / созависимость как ту или иную форму рабства, ограничивающую возможности человека и умаляющую его способность к саморазвитию. В самом начале угнетающее зависимого субъекта ограничение свободы является осознанным и добровольным, но по мере развития зависимости он утрачивает способность самостоятельно оценить происходящее и освободиться собственными силами. О.А. Шорохова подчеркивает, что проблема созависимости не в другом человеке, а в самой созависимой личности, позволяющей поведению другого влиять на нее и пытающейся повлиять на другого [72].

 

2.1. НЕСВОБОДА ОТ СЕБЯ

Всегда и повсюду мы натыкаемся на границы и сами ими являемся. Но вместе с тем мы также и знаем о наших границах, и только тот может иметь знание о них, кто уже стоит вне их.

Г. Риккерт

Разве кто-то выберет свободу, если никому нет до него дела?

Р. Лэйнг

С.Л. Рубинштейн выделил три основных аспекта проблемы свободы: а) как самоопределения – роль внутреннего в детерминации поведения; б) как свободы личности в общественной жизни и общественном принуждении; в) как контроля сознания над собственными влечениями [52]. Эти аспекты так или иначе инкорпорируются и интегрируются личностью, создавая индивидуальные комбинации переживания свободы в ее жизни.

Для чего нужна свобода и что она? – формулирует общие вопросы М. Мамардашвили [37]. В каждый данный момент, делая что-то, мы совершаем зависимые поступки, которые лишь кажутся нам свободными, продиктованными нашими желаниям, в действительности они вызываются ходом событий. Свобода производит только большую свободу. А понимание этого неотъемлемо от свободного человека, свободного труда: свободен только человек, готовый и имеющий нейтральную силу на труд свободы, не создающей никаких видимых продуктов или результатов, а лишь воспроизводящей саму себя. А уже затем она – условие других вещей, которые может сделать свободный человек. Но нет предмета в мире, называемого «свобода», который внешне доказуемым образом можно было бы показать и передать. Свобода недоказуема.

Проблема свободы и необходимости вытекает, согласно С.Л. Рубинштейну, из отношения человека к миру и человечеству: свобода – не свобода от всего, свобода всегда – по отношению к конкретным условиям, наличному бытию, данной ситуации и не только отрицание данного, но и его использование. Для индивида свобода существует как личная инициатива, возможность действовать на свой страх и риск, свобода мысли, право критики и проверки, свобода совести.

Одним из главных факторов формирования аддикций называют сниженную резистентность личности в виде ограниченной способности к сохранению свободы поведения, общения, выбора образа жизни. С этой точки зрения аддикция – ущербно-адаптивный путь приспособления к слишком сложным для индивида условиям деятельности и общения, попытка бегства из реальности в некое соседнее смысловое пространство. Важным фактором развития со-зависимости является долговременное подчинение жестким правилам, не допускающим открытого выражения чувств и непосредственного обсуждения внутренних и межличностных проблем (R. Subby), т. е. ситуация социального принуждения.

Свобода необходима для того, чтобы что-либо происходило, но для этого же нужна и несвобода. Наша жизнь продолжается только потому, что мы располагаем позитивной свободой и позитивной несвободой и избегаем негативной свободы и негативной несвободы [27]. Любая жизненная ситуация – это несвобода в одном и свобода в другом: первая организует и стабилизирует жизнь, вторая – «открывается» нам, позволяя выбирать направление действий. В то же время свобода «привязана» к моменту выбора: осуществив соответствующие ему действия, мы оказывается в плену их последствий, в новой ситуации, созданной нами же, но с иным, чем было вначале, соотношением свободы и несвободы.

Свобода или несвобода всегда относятся к возможности или невозможности осуществлять действия в конкретных условиях, выйти за рамки которых мы не можем, поэтому проблема свободы вторична и привязана к конкретному моменту нашей жизни, конкретному делу и условиям его осуществления, в которых мы в чем-то свободны, а в чем-то нет. Какое переживание – свободы или несвободы – в данный момент доминирует, такими мы себя и ощущаем, и воспринимаем.

Автономия человека в ситуации отражает его возможности для самостоятельности, некоторой свободы деятельности, проявления активности, выбора вариантов поведения, воздействия на ситуацию. Автономия одновременно характеризует как свойства ситуации, благодаря которым мы можем проявить себя в ней субъектами, так и наши свойства, позволяющие нам преодолевать ограничения ситуации и использовать ее ресурсный потенциал. При патологических зависимостях личность диссоциируется, разделяется на субличности, и именно зависимостная субличность начинает определять поступки и поведение в целом на фоне глубокого изменения самосознания, нарушения самокритики и – полностью или частично – самоконтроля [22]. Нормативные и патологические субличности могут вести между собой дискуссии и борьбу, но в конечном счете человек социально дезадаптируется.

Свобода личности и ее автономность связаны с личностной суверенностью – способностью человека контролировать, защищать и развивать свое психологическое пространство, способностью, основанной на обобщенном опыте успешного автономного поведения. Сущность созависимых отношений можно представить как деструктивное взаимодействие психологических территорий субъектов. Психологические территории включают следующее:

1) систему представлений о себе – какой Я, что во мне хорошо, что плохо, какими качествами и внешностью я обладаю и т. д.;

2) представления о своем месте в мире, социуме;

3) систему правил и принципов взаимодействия с социальной средой;

4) способы и стиль взаимодействия с другими людьми;

5) потребности, желания, стремления, цели и представления о способах их достижения;

6) систему экзистенциальных установок, касающихся смысла жизни и происходящих событий, ответственности и вины, любви и одиночества, зависимости и свободы, собственной возможности принимать решения и делать выбор, творчества и ограничивающих долженствований;

7) представления о собственных возможностях;

8) право создавать идеи и выбирать способ их реализации;

9) обладание некоторой физической территорией (вещами, предметами, объектами, именуемыми словом «мой») [24].

Наши психологические территории имеют различную степень устойчивости и жесткости границ, которые мы всегда стремимся сохранить, защитить, отстоять. Их нарушение всегда вызывает негативную реакцию – от легкого дискомфорта до болезненных переживаний – и самые разные формы защиты, вплоть до ответной агрессии. При взаимодействии людей их психологические территории (или их границы) соприкасаются и могут пересекаться и уважаться или, напротив, нарушаться и подвергаться оккупации при воздействии на них с той или иной степенью насильственности. Цель такого воздействия (сознательная или неосознанная) – изменить по своему усмотрению принадлежащую другому психологическую территорию тотально или выборочно.

В.М. Ялтонский определил суверенность как баланс между своими потребностями и потребностями других людей. Это мера личной свободы, которую субъект считает для себя необходимой и которой согласен добровольно ограничиться. Суверенность – это и состояние границ психологического пространства, являющихся инструментом равноправного взаимодействия и селекции внешних влияний и обозначающих пределы личной ответственности и идентичность человека [40]. Автономия – прежде всего независимость «от чего-то», от чего отделяется субъект, что остается за пределами рассмотрения; суверенность – управление «чем-то». В отличие от независимости, автономии, неконформности, ассертивно-сти психологическая суверенность подразумевает не сопоставление поступка с заданными извне нормами и образцами, а внутреннее эмоциональное согласие с обстоятельствами своей жизни и си-нергичное отношение к ее ситуациям, предъявляемым на средо-вом языке. Это переживания аутентичности собственного бытия и своей уместности в его пространственно-временных и ценностных обстоятельствах, создаваемых либо принимаемых нами, нашей уверенности в том, что мы поступаем согласно собственным желаниям и убеждениям.

Различное отношение к свободе обременено различными переживаниями. Философия Востока постулирует фатальность судьбы и целесообразность подчинения ей: если чего-то все равно не избежать, то лучше его принять. Смирение, пассивное встраивание в реальность сложно устроенного мира, где конкретной личности отведена конкретная миссия, – одна из точек зрения на свободу и возможности субъекта. В.В. Розанов отмечал в российской ментальнос-ти некое духовное иждивенчество – вечное ожидание помощи извне, исходящее из неуважения к самому себе [50]. Утверждение абсолютного авторства ведет к утверждению абсолютной ответственности, а перенесение ее на судьбу облегчает переживание жизненных кризисов: мы воспринимаем себя субъективно непричастными к случившемуся. У того, кто чувствует себя автором своих поступков, этого оправдания нет: ведь несчастья и ошибки, им допущенные, произошли, соответственно его убеждениям, из-за того, что именно он недоработал, недодумал и т. д.

Человек всегда стоит перед вопросом: в состоянии ли он выполнять предъявляемые ему требования; насколько правильно он их понял и истолковал; какова его ответственность за последствия своей деятельности? Попытка снять с себя ответственность или возложить ее на кого-то ведет в конечном счете к одному и тому же – оправданию своего поведения. В результате постоянного воздействия массовой культуры, часто опирающейся на инстинкты, и при нехватке индивидуального культурного иммунитета у многих формируется не столько свобода выбора, сколько социокультурная зависимость. Люди нередко поступают так или иначе потому, что «так делают все», и в этом случае внутренняя контрольная инстанция и собственная ответственность отпадают: «так носят» равносильно императивному «носи, как носят» [48].

Приспосабливаться к обществу – это то же самое, что в очереди вести себя прилично. Ведь молчаливый закон очереди предполагает, что каждый стоящий в ней получает что-то (если это что-то не кончается) только в зависимости от того, что не выделяется. От этой взаимной зависимости и зависит та маленькая порция супа «Армии спасения», которая достается каждому. Если ты хочешь именно супа и согласен стоять в очереди, то самое главное – не высовываться.

М. Мамардашвили

Кросскультурное исследование ценностей в бывших «странах народной демократии» показало, что свобода занимает в иерархии актуальных ценностей одно из последних мест. Ценность свободы не осознается в силу того, что личность не чувствует этой свободы в реальной жизни, демократизация же предоставила ей возможность выживать в одиночку – «свободу» защищать свою жизнь, «свободу» выживать или процветать [56]. Современные исследования понимания свободы россиянами показали: 28 % трактуют свободу как возможность поступать по своему усмотрению, своей воле, без всяких ограничений и столько же ограничивают ее пределами правовых и нравственных норм; для 26 % свобода – наличие чего-то значимого без боязни потерять его (работу, уверенность в завтрашнем дне, независимость от случайностей); для 10–12 % свобода – отсутствие какой бы то ни было зависимости (материальной, моральной и т. д.) и только для 6 % – субъективное ощущение [67].В целом же получается: Свобода вовсе не нужна мне, Но надо знать, что я свободен (И. Губерман). Эти строки перекликаются с мыслями Н.А. Бердяева о месте и роли свободы в России.

Россия – страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей. В то же время Россия – страна жуткой покорности, лишенная сознания прав личности и не защищающая ее достоинства, страна инертного консерватизма, порабощения религиозной жизни государством, страна крепкого быта и тяжелой плоти. Безграничная свобода оборачивается безграничным рабством, вечное странничество – вечным застоем.

Русский народ как будто бы хочет не столько свободы в государстве, сколько свободы от государства, от забот о земном устройстве. Русский народ хочет не власти, а отдания себя власти, перенесения на власть всего бремени.

Русского человека слишком легко «заедает среда». Он привык полагаться не на себя, свою активность и внутреннюю дисциплину личности, а на коллектив, на что-то внешнее, что должно его подымать и спасать.

Духовная работа над формированием своей личности не представляется русскому человеку нужной и пленительной. Когда русский человек религиозен, то он верит, что святые или сам Бог все за него сделают, когда же он атеист, то думает, что все за него должна сделать социальная среда.

 

Тайна русского духа в его устремленности к последнему и окончательному, к абсолютному во всем – в свободе и любви. Но в природно-историческом процессе царит относительное и среднее. И потому русская жажда абсолютной свободы на практике слишком часто приводит к рабству в относительном и среднем, а русская жажда абсолютной любви – к вражде и ненависти.

Н.А. Бердяев [11]

Подавляющее большинство современных россиян за свободу, но без обременяющего ее долга; за свободу поступать так, как им выгодно: от как бы меня не ограничили в моих желаниях – до кто стоит на моем пути [60]. Свободный индивид современности (R.J. Lifton) – это человек, одновременно: недо-социализированный, поскольку из «внешнего» мира ему не предлагается никакая всеобъемлющая и неоспоримая формула, и сверх-социализированный, поскольку никакая приписанная или унаследованная идентичность не настолько тверда, чтобы сопротивляться внешним давлениям, и потому ее нужно постоянно приспосабливать и конструировать без перерыва и без всякой надежды на окончательность [Цит. по: 9].

 

Всякое ограничение свободы, любая зависимость должны вызывать внутренний осознанный или бессознательный протест, когда мы ощущаем, что нам плохо, не понимая причин этого состояния, иногда выдумывая их [5]. Часто это сопровождается ощущением какой-то внутренней пустоты и желанием ее заполнить, что сегодня несложно: Интернет, СМИ, реклама предлагают широкий выбор поведения и действия. В силу особенностей психики мы способны уйти по выбранному пути бесконечно далеко и с некоторого момента можем оказаться неспособными по собственной воле вернуться назад. Энергия зависимости, в которую мы попали, начинает превышать энергию нашего Я. Зависимость становится патологической – болезнью, разрушающей дух, тело, отношения с другими людьми, личностные и общественные связи. Характерным становится компульсивное поведение, неосознанное и иррациональное, о котором постфактум человек может сожалеть; но компульсивно и основанное на чувстве стыда стремление произвести впечатление, управлять им и для этого преувеличивать, лгать и непременно получать внешнее одобрение.

Смысл свободы ясен как отмена угнетения или фрустрирующего ограничения, но нелегко вообразить свободу позитивно, как длительное состояние – разве что как абсолютное одиночество, полное воздержание от коммуникации с другими людьми. Все мы стремимся приобрести в глазах других «вес», дающий нам свободу, но вряд ли предпочли бы неограниченную свободу, если бы все, что бы мы ни делали, не имело бы никакого значения для других [35]. Другие – необходимое условие нашей жизни, детерминирующее нас и имплицитно данное нам [52]. Мы можем изменить данные условия, но сначала они нам даны, и от них мы должны отправляться: даже изменяя их, мы должны строить их из данного материала. Так, «родителей не выбирают», и если в течение жизни мы и находим других значимых людей, в отношениях с ними мы будем неосознанно репродуцировать детско-родительские отношения. Таким образом, свобода – не только отрицание данного, но и утверждение его.

Обычно человек оказывается в прочном положении в фантазийной системе связей. Обычно это называется «идентичностью» или «личностью». Мы никогда не поймем, что находимся в этой системе. Мы даже никогда не мечтаем о том, чтобы выпутаться оттуда. Мы терпим, наказываем или обращаемся как с безвредными, плохими или сумасшедшими с теми, кто пытается выбраться и утверждает, что и нам тоже пора.

Р. Лэйнг

Наши поведение и действия еще до их начала уже структурированы личными отношениями. Если мы чувствуем за собой определенную свободу действий, то это включает в себя и свободу, позволяемую себе, и свободу, предоставляемую другими. Лэйнг приводит рассказ полицейского о маленьком мальчике, бегавшем вокруг квартала. Когда ребенок пробежал мимо него, обегая квартал уже в двадцатый раз, полицейский все-таки поинтересовался, что это он делает. На что мальчик ответил, что он убегает из дома, но папа запрещает ему переходить дорогу! Свобода этого мальчика была ограничена интернализованным отцовским предписанием. Наши пространства, физические и метафорические, структурированы влиянием других – в той или иной степени, но всегда. Именно в общении с другими подтверждаются наши выборы, а наши действия получают смысл. Все наши казалось бы личные цели всегда скорее заимствуются, нежели изобретаются, и, по крайней мере ретроспективно, получают смысл от одобрения другими.

Мы ощущаем себя свободными, если сознаем, что можем поступать в соответствии со своими желаниями, намерениями и побуждениями, и этому нет препятствий, исходящих от других людей. Человек, сделавший социальные, нравственные и моральные нормы органической частью своего внутреннего мира, ощущает себя естественно свободным, действуя в соответствии с ними. Но если наши притязания или побуждения выходят за рамки «нормы», а мы не способны самоограничить их этими рамками и воздерживаемся от тех или иных действий только из опасения санкций – мы ощущаем естественную несвободу.

В.Г. Белинский отметил важнейший механизм российской личности – самолюбие, существенно отличающееся от чувства собственного достоинства тем, что в его основе не свобода и непринужденность проявления Я, а болезненная установка на возможность и угрозу ущемления такой свободы. Свобода родилась как привилегия и всегда оставалась ею: чтобы был свободен один, нужны по крайней мере двое [9].Свобода – это асимметрия социальных отношений и социальное различие: кто-то может быть свободен лишь постольку, поскольку существует форма зависимости, какой он стремится избежать. Боясь утратить контроль над ситуацией, созависимые сами попадают под контроль событий или своих близких [28]. Например, жена увольняется с работы, чтобы контролировать поведение мужа, но фактически именно он контролирует ее жизнь, распоряжается ее временем, самочувствием и пр. Неудачные попытки взять под контроль практически неконтролируемые события рассматриваются как собственное поражение и утрата смысла жизни, что часто приводит к депрессиям или фрустрациям.

Если бы каждый из нас являлся хозяином своей судьбы, у нас не было бы причин обращать внимание на все то, что противостоит нашему Я и превышает наши возможности. Наши взаимоотношения основаны на определенном внутреннем согласии каждого из участников на выполнение требований этих отношений и взаимном доверии – наличии общих ожиданий относительно друг друга. Даже прямое насилие над другим предполагает подчинение зависимого человека. Устойчивое социальное принуждение подразумевает какое-то согласие взаимодействующих, например членов семьи. Отношение к различным формам социальной зависимости – это прежде всего вопрос о социально-культурной приемлемости для человека того или иного уровня отношений свободы – несвободы, всегда распределенных неравномерно: свобода одного нередко оборачивается несвободой другого.

Несвобода – тоже результат выбора. Рабство выбирают свободно, пользуясь свободой, данной каждому человеку. Если человек – раб, значит, таков его выбор: не мысленно, не рационально принято решение стать рабом или свободным человеком, но он сам так решил.

М. Мамардашвили

Потеря свободы не обязательно является результатом отказа от нее; это может быть неэффективность самого механизма контроля отношений, например поведения алкоголика или игромана. Наше согласие на устойчивые отношения предполагает определение пределов свободы и ее границ для каждого: границ пространства и времени, средств существования, влияния на жизнь окружающих с их активностью, а также единое понимание всего названного.

Отождествление себя с вещами, событиями внешнего мира или с другими людьми – по сути, нарушение контактной границы между личностью и средой. Механизм созависимости заключается в принятии нами на себя обязанности имитировать совместное протекание спонтанности: тем самым мы лишаем себя или Другого свободы в отношениях, потому что свою произвольность отдаем на откуп чужой спонтанности и выдаем ее за спонтанность или пытаемся чужую спонтанность произвольно «подмять» своей [44]. Другой при этом – не Другой, а буквально – «моя половина», управляемая или управляющая, в зависимости от того, в ком предполагается «центр жизни». На самом деле я многого хочу и на многое смотрю не так, как мой Другой, но не позволяю себе довести это до своего осознания.

В отношениях созависимости по схеме «средство – цель» другие – средства для какой-то цели, и вполне разумно лишить их выбора и тем самым считать их не субъектами, а объектами отношений. Существование свободы требует, чтобы кто-то оставался несвободным. Отсюда и «свое» понимание свободы в социальном сознании, рождающее парадокс: все борются за свободу, но так, чтобы у кого-то ее стало больше, следовательно – у кого-то меньше, и вот этот «кто-то» должен подчиняться и выполнять рекомендации того, кто присвоил себе право быть «свободнее» [60].

Требования ситуаций социального принуждения не связаны с угрозой для жизни, но предписывают определенное поведение в обмен на удовлетворение стандартных потребностей стабильной жизни и избежание дискомфорта негативных последствий. Созависимая мать может учитывать какие-то интересы ребенка, но на первом плане – реализация ее интересов. Ребенок может реализовывать себя вне семьи, но попытка отстоять собственные взгляды внутри нее угрожает его благополучию. Стабильность отношений здесь обеспечивается только готовностью ребенка к сознательному или неосознанному обмену возможной свободы на удовлетворение стандартных потребностей. Это, по Ю.И. Гиллеру, автономия гарантированной жизнедеятельности [19].

Признание самоценности разных культур и людей заставляет нас учиться признавать их реальности, не отказываясь от себя, что порождает разнонаправленные тенденции: все более ощущая и реализуя свою свободу как личности, мы все чаще обнаруживаем и осознаем свою социальную обусловленность. Как личность я обладаю правами и свободой, но как человек продолжаю оставаться социальным индивидом, действующим не свободно, а по законам социума. Более того, в социальном аспекте мы обусловлены навязываемой нам реальностью в форме сценариев поведения, и фундаментальных дискурсов (вечных ценностей), и практик социальных услуг (образования, идеологии и политики, СМИ, церкви, психотерапии и пр.). В этих условиях личность вынуждена постоянно воссоздавать себя в своей константности и автономии – не только преобразовывать себя, но и каждое свое усилие сверять с усилиями иных сил и реальностей.

Человек – это прежде всего распространенное во времени постоянное усилие стать человеком [37]. Быть и социальным индивидом, и свободной личностью возможно, если человек понимает себя как «делающий себя человеком» и развивается в разных направлениях [51]. «Социальная» личность, выстраивая свою жизнь, фактически выступает от имени целого: техногенной цивилизации, ее критиков, альтернативных форм жизни и пр. «Виртуальная» личность создает собственную реальность, где свободно может себя реализовать: миры общения, творчества, фантазий – или эзотерики, Интернета, алкоголя, созависимости. «Рефлексивная» личность опосредует свое становление на основе современных знаний и психотехник. Мы можем идентифицировать себя с той или иной личностью, а можем дрейфовать между ними, ориентируясь на свободную самореализацию.

– Есть же люди, которые хотят быть ведомыми.

– Ничего не поделаешь. Если я определяю жизнь человеческую как усилие во времени, то тем самым я как бы утверждаю, что в жизни всегда, на каждый данный момент будет какая-то иерархия. Кто меньшее совершил усилие, кто большее. … Нельзя поровну делить то, чего нет, что только предстоит человеку познать и открыть своим испытанием.

М. Мамардашвили

На всех уровнях человеческого общества люди практически подтверждают личностные качества и способности друг друга в той или иной степени, и само общество может называться человеческим в той степени, в какой его члены подтверждают друг друга [15]. Каждый из нас, с одной стороны, хочет получить подтверждение того, кто он есть, и даже того, кем может стать; с другой – обладает врожденной способностью давать такое подтверждение другому. Истинная человечность существует только там, где эта способность проявляется, но необоснованные претензии на подтверждение, не подкрепленные желанием быть или стать, постоянно искажают истинность человеческого общежития. Для обеспечения социально ответственных отношений важно, чтобы они были для нас не только средством достижения индивидуальных целей, но сами выступали как индивидуальная ценность. С другой стороны, для обеспечения самореализации мы не должны «растворяться» в других, а сами должны принимать решения, учитывая свои интересы и самостоятельно контролируя свою жизнь. Созависимый человек не свободен в своих чувствах, мыслях и поведении, он лишен права выбора на них, постоянно мучаясь: «пришел – не пришел», «любит – не любит» и т. п.

Мы свободны в той степени, в какой имеем возможность действовать в интересах самих себя, и несвободны, если вынуждены действовать в чужих интересах. Но потенциально за «чужим» интересом всегда стоит и собственный. Созависимость – полностью зависимое поведение – чаще всего угрожает детям и пожилым людям, а кроме того – слабовольным, любящим сильнее и беззаветнее, инфантильным, личностно менее развитым, просто более ленивым или имеющим низкий уровень потребностей и амбиций [4].

Мы видим здесь безальтернативное и полностью игнорирующее интересы созависи-мого влияние других субъектов на его жизнь. Однако субъективное восприятие уровня свободы и тем более поведение в этой ситуации зависят от внутреннего смысла тех или иных отношений для человека. Созависимые, прикрывающиеся маской страдальца, фактически вполне довольны своей совместной жизнью с партнером: можно паразитировать на его силе или слабости и снимать вину с себя и перекладывать ее на него. Для них несвобода комфортна и выгодна, и они не ощущают ее даже и в случае насилия. Реализуя индивидуальные интересы и цели, они считают себя относительно автономными, а вот объективная критика расценивается ими как насилие. И если другие нужны нам для достижения наших личных интересов, наши отношения с ними приобретают внутренний смысл обмена или сделки, где мы выбираем предпочтительный для себя вариант, и – согласимся – здесь живет постоянный соблазн нарушить правила игры в свою пользу.

Суверенность социальных связей – необходимая предпосылка формирования избирательности в межличностных отношениях, уводящей нас от общения по типу «анонимной связи» (К. Лоренц) и делающей возможной «общение-встречу» (М. Бубер). Первоначально эта суверенность связана с разделением нами социального мира на «своих» и «чужих» и включением значимых людей в свое психологическое пространство [40]. Надежность отношений с другими предполагает возможность влиять на эти отношения и отвечать за них, а отсутствие суверенности приводит либо к отчужденности, либо к симбиотической зависимости. Именно суверенность социальных контактов и связей является предпосылкой установления отношений психологической и сексуальной интимности; выбора референтной группы или значимого другого; обретения личной и социальной идентичности; принятия личной ответственности за отношения с людьми. При насильственном внедрении, когда мы вынуждены общаться с теми, кого не выбирали, и не можем прервать эти контакты, может возникнуть ощущение, что все кругом – не-свои, а мы сами неуместны в этих отношениях. Без опыта избирательности не может возникнуть субъектное отношение к другому, а следовательно, не может быть достигнута психологическая интимность.

Опасность отношений созависимости состоит в возможности развития внутри них положительной обратной связи, когда отклонение от равновесия одних сторон вызывает реакцию других сторон, увеличивающую это отклонение. Эти стороны как бы «провоцируют» друг друга и ведут систему к саморазрушению. Соза-висимость стремится к неограниченному росту, поскольку в области психики сильнее проявляет себя притяжение качественно сходного и положительные обратные связи образуются особенно легко.

Человека, никогда не совершавшего свободного выбора в заботе о своей идентичности, о благосостоянии и удовлетворении потребностей, просто невозможно вообразить. Внутренняя свобода и несвобода связаны с нашей способностью достигать того, что нам нужно, и выступают как умение и неумение. Человек свободен в одном простом смысле слова: он не производится природой и все специфически человеческое в нем может быть результатом только его самосозидания посредством каких-то усилий [36]. Существенным фактором здесь являются масштабы и разнообразие наших претензий: чем их больше, тем мы потенциально менее свободны. Все, чего мы желаем, зависит от нашего воспитания, от последствий которого мы не свободны, и более или менее мы самостоятельно ограничиваем себя в своих побуждениях, тем самым увеличивая свою свободу: «Если у вас нету дома…».

Современная ситуация, с точки зрения наших предков, – само воплощение свободы: человек не обязан выслушивать, что ему следует делать, и поддаваться принуждению делать то, чего он делать не хочет. Но, оказывается, свобода имеет высокую цену – неуверенность, включающую отсутствие безопасности, неопределенность и незащищенность. Мы, свободные личности, ежедневно сталкиваемся с множеством вариантов выбора без уверенности, что наш выбор приведет к ожидаемым результатам, а то, от чего мы откажемся, – не вызовет потерь. Здесь не до заботы о ценностях и обо всем, что выходит за границы актуальности. Мы живем в условиях риска и, принимая решения, должны сами платить за риски, на которые идем, а наша свобода отягощена конфликтом желаний и возможностей, рождающим ощущение двойственности.

Неопределенность, колебания, отсутствие контроля над событиями – все это порождает тревогу, … ту цену, которую приходится платить за новые личные свободы и новую ответственность. Какое бы удовлетворение ни приносили эти свободы, многие находят такую цену слишком большой, чтобы платить ее с радостью. Они охотно предпочли бы мир менее сложный и тем самым менее пугающий; мир, где варианты действий более просты, вознаграждения за верные решения неизбежны, а признаки удачного выбора ясны и безошибочны. Мир, где каждый знает, что необходимо делать, чтобы оказаться правым. Для многих людей, без спроса заточенных в свободу, предложение «большей простоты» настолько соблазнительно, что от него невозможно отказаться.

 

3. Бауман

Полная реализация идеи личной свободы могла бы довести до деспотического коммунизма, до юридического постоянного насилия всех над каждым или, с другой стороны, до личного рабства, – писал К.Н. Леонтьев. Дайте право людям везде продавать или отдавать себя в вечный пожизненный наем из-за спокойствия, пропитания, за долги и т. п., и вы увидите, сколько и в наше время нашлось бы крепостных рабов или полурабов по воле [32].

Человек как субъект мировоззрения и как его раб является предметом пристального внимания, начиная с культуры Нового времени. Наша аксиологическая суверенность – суверенность вкусов и ценностей – относится не к условиям выживания, а, скорее, к ресурсам развития и индивидуализации. Вкусы – это выражение пристрастности по отношению к объекту, не жизненно важному, но необходимому для поддержания идентичности. Ценности (психоанализ) – интернализованные родители, влияющие на наши основные жизненные выборы. Функциями личностной суверенности в этой сфере являются обеспечение экзистенциальной уверенности (свободы, осмысленности, ценности бытия), креативного отношения к собственной жизни, критичности к идеологическому воздействию и личной ответственности. Способность уважать то, что не необходимо, но составляет праздничную сторону жизни, взращивает «внутреннего ребенка»; не дает ему родиться низкая внутрисемейная толерантность к вкусовым и идеологическим предпочтениям друг друга [37]. Если мы не можем защитить собственные вкусы и ценности, мы не сможем и выстраивать прочные границы перед идеологическим вторжением со стороны.

Сегодня создание потребностей, реклама, соблазны замещают нормы и традиции, идеологическую индоктринацию, надсмотр и принуждение. Внутреннюю свободу большинства из нас ограничивает добровольно и восторженно принимаемый нами рыночный способ обретения свободы – выстраивание Я посредством визуальных сигналов, опознаваемых другими как означающее все то, что они должны означать: формы наших тел и украшения; места, где нас можно встретить; манеры поведения и темы разговоров и многое другое, поставляемое рынком в форме материальных благ, услуг или знаний [8]. Свобода выбирать свою идентичность из набора вариантов вполне реальна: ведь, исходя из выбранного образа, ее можно сделать путем необходимых покупок или дрессуры – новой прически, бега трусцой, диеты или обогащения речи модным, символизирующим статус словарем. Примеры и рецепты жизни – наиболее важная разновидность покупки: способы привлечения и ухода от внимания, выжимания максимума удовольствия из любви и при этом избегания зависимости, завоевания любви и безболезненного завершения переставших радовать отношений. Главное условие – чтобы жить хорошо, «как положено», мы должны слушаться производителя и таким образом приучаться к личной некомпетентности и зависимости от массового рынка и экспертов.

Свобода для потребителя – вопрос выбора между большим и меньшим удовлетворением; рациональность – выбор первого, а не второго; социальное же давление – символическое соперничество или одобрение жизненного стиля и символического членства – не воспринимается как лишение или ограничение свободы в силу обещанных радостей не просто «подчинения чему-то большему, чем я сам» (Э. Дюркгейм), но обыкновенных радостей вкусной еды, приятных запахов, жизни среди умных, приятных на вид предметов. С такими обязанностями – кому нужны права?

Наша социальная жизнь формирует строжайшую цензуру внутри нас самих. Наша автономия и «несоответственность» внешним зависимостям – скорее итог самодистанцирования и самоотрешения, чем отражение «объективной» дистанции и отсутствия соотнесенности [73]. Разнонаправленность и хаотичность внешних давлений воспринимаются как бессмысленность и бесцельность внешнего мира, но межличностные внешние принуждения уже «инкорпорированы» и перекованы в самоконтролирующее Я. Цивилизационные механизмы самоконтроля функционируют уже отчасти автоматически и представляются человеку стеной, отделяющей его Я от других людей, от общества. Таким образом, представление об абсолютно независимых, принимающих решения, действующих, экзистирующих одиночках является искусственным продуктом.

В областях бессознательного, чувственно и рационально большинством из нас не воспринимаемого, действует закон притяжения сходного и отталкивания противоположного, благодаря которому чрезвычайно легко образуются зависимости с положительной обратной связью. Зависимость вначале приобретает форму внутренней созависимости, т. е. положительную обратную связь, часто неосознаваемую, с теми или другими нашими психическими или физиологическими особенностями, и имеет тенденцию «идти вразнос», вовлекая в свою орбиту окружающих, делая их созависимы-ми. Этот закон можно считать одним из факторов, «подпитывающих» патологические зависимости, энергия которых, увеличиваясь за счет положительной обратной связи, начинает превышать энергию сознательного сопротивления зависимости [5]. Часто мы и не сознаем, в какую ловушку попали, продолжая думать, что действуем свободно.

Свобода означает не что иное, как способность следовать голосу разума, здоровья, благополучия и совести против голоса иррациональных страстей, считал Э. Фромм [64]. Однако для большинства здравый смысл и реальность есть не что иное, как всеобщее одобрение, и одна из причин жизненных неудач в том, что люди не отдают себе отчет, в какой момент они еще свободны действовать в соответствии со своим разумом, и осознают ситуацию, когда уже слишком поздно принимать решение. Большинство «неудачников» несостоятельны потому, что не замечают, когда жизнь задает им вопрос и когда еще есть возможность ответить на него так или иначе. К.Г. Юнг, однако, напоминает, что мы обладаем комплексами и – что намного важнее – комплексы могут обладать нами, нарушая единство сознания и волевую регуляцию [75].

Энергетически комплекс часто превосходит сознательные намерения и загоняет нас в состояние принуждения, навязчивого мышления и действия, ослабленной ответственности. Подавление комплекса усилием воли не уничтожает его, и при первой же возможности он проявляется с прежней силой.

Юнг определяет комплексы как «маленький народ», проделки которого тревожат нас ночью; как архитекторов снов и различных симптомов или «отколовшиеся части души». Позже М. Мамардаш

 

вили напишет: «Полнота бытия – вот что имеет отношение ко мне, рассыпанное как в осколках зеркал. Мы отражены в тысячах зеркал, которые не собираем, хотя эти отражения и есть мы» [36]. Моральный конфликт, возникающий из невозможности нашего полного самоутверждения, предполагает непосредственный раскол сознания, но разум воспринимает все внутренние нарушения как собственную активность – он просто ассимилирует их, пытаясь сделать автономность комплекса нереальной.

Сознание ведет себя подобно человеку, услышавшему подозрительный шум на чердаке и бегущему в подвал с целью убедить себя, что там нет грабителя и шум был просто плодом его воображения. Фактически же ему не хватило духу подняться на чердак.

К. Юнг

Юнг утверждает, что избавление человека от его комплексов лишает его лучших ресурсов, а признание их, провоцируя внутренний конфликт, делает комплекс фокусом жизни и источником развития личности. Может быть, поэтому нам важно достижение не «всего» и «вообще», а именно значимого – только оно и дает ощущение свободы. Поэтому, внешне несвободные, мы порою можем ощущать себя внутренне свободными, а внешне свободные – внутренне несвободными. Каждый шаг по дороге ложного выбора делает все более сомнительным признание этого пути действительно ложным. Всегда трудно согласиться с необходимостью вернуться к месту, где был впервые сделан неверный поворот, и примириться с напрасной тратой энергии и времени.

Многие поступки созависимой личности мотивированы навязчивыми страхами столкновения с реальностью, брошенности, потери контроля над жизнью и т. д., рождающими прогрессирующую ригидность и сковывающими свободу выбора. Страх сочетается с «боязнью страха» и стремлением заранее оградить себя от него, избегая ситуаций его потенциального появления, например не стимулируемого алкоголем или наркотиками общения с другими. Но любое побуждение – это фактор нашей несвободы, при этом только исходя из него и учитывая условия его реализации (и внешние, и внутренние), мы оказываемся более или менее свободными, а переход от намерения к успешному результату – это переход от несвободы к свободе. Но за этой свободой опять встает наша несвобода – несвобода от последствий наших достижений, ведь успешное осуществление конкретного намерения порою может создать для нас опасную или убыточную ситуацию. А жизнь порождает все новые и новые побуждения, и проблема свободы и несвободы встает перед нами вновь и вновь и всегда конкретно, в зависимости от соответствия характера нашего побуждения нашим же способностям действовать и от условий для этих действий [27].Пока мы живы, мы ко многому неравнодушны и этим связаны.

Страсть к приобретению, обладанию, страсть, которая передается и усиливается из поколения в поколение в течение тысячелетий, – чисто абстрактная потребность, предвещающая … сам объект, – так потребность любить возникает до самой любви. Женщина, которую вы потом встретите и полюбите, – лишь объект, на который изливается эта страсть. Вещь, которую вы увидите в витрине и которая вам понравится, – тоже лишь объект.

Веркор и Коронель. Квота, или Сторонники изобилия

Абсолютное и полное равнодушие ко всему – символ «абсолютной свободы». Сознавая жизнь как сочетание свободы и несвободы, мы вынуждены постоянно ощущать пределы своей свободы в соответствии с требованиями жизни и решением ее задач. Мы выбираем конкретные формы и соотношения своей свободы, нередко не понимая при этом, какой именно несвободой это для нас обернется. Само право выбора налагает ответственность за его результаты – свобода ведет к несвободе. В сознании и лексиконе созависимых доминируют многочисленные «я должна», «ты должен», что определяется их убежденностью в том, что именно они ответственны за чувства, мысли, действия других, за их выбор, желания и нужды, за их благополучие или его недостаток и даже за саму судьбу. При этом они безответственны в отношении себя: плохо питаются и спят, не удовлетворяют собственных потребностей, не могут полноценно выполнять родительские обязанности. Сверхответственность в сочетании со сверхбезответственностью в конечном счете объясняется стремлением избежать реальной ответственности за себя и свой выбор.

Как личности мы индивидуальны и избираем для себя индивидуальные свободы и несвободы и плату за них. Выбирая свободу – мы платим, отказываясь от свободы – расплачиваемся. Так, в одном типе отношений человек любит, не думая о себе и о том, что о нем скажут или подумают окружающие; он думает и заботится о другом, получает огромную радость от того, что любимому человеку хорошо с ним. В других отношениях в центр ставится свое Я, господствует ожидание любви и признания: «Я – красивая, умная, деловая, богатая, способная; Я – замечательная хозяйка и мать; Я– личность.

Меня нельзя не любить. Он должен любить меня и должен ценить, что я согласна быть с ним». Такие люди крайне редко счастливы в браке, так как неосознанно выбирают партнеров личностно более слабых, которые будут зависимы от них и «должны» им [42]. Естественно, здесь речь не идет о свободах обоих партнеров.

Развитие психологических теорий и практик обнаруживает у человека все новые и новые нарушения личности, но те же теории и практики гарантируют их разрешение. Возникает странный, но закономерный парадокс: мы зависим от помощи в самой своей способности быть независимыми – способными совершать свободный выбор. Как бы человек ни стремился жить свободно и духовно, он постоянно обнаруживает в себе черты субъекта массовой культуры. Даже при сознательном стремлении освободиться от зависимости или созави-симости у большинства из нас существует подсознательный страх свободы и, соответственно, подсознательное сопротивление воспитательным и терапевтическим усилиям. Современной индивидуализированной отчужденной личности свобода страшна, а принадлежность кому-то более безопасна, так как позволяет снять с себя связанную с личностной свободой ответственность за свои поступки, а по возможности, и за жизнь в целом.

Быть свободным трудно, особенно при дефиците в современной культуре реальной любви и подмене ее различными суррогатами. Для большинства из нас созависимость – хоть какой-то выход из одиночества: «Кто не с нами – того мы забываем» (Д. Липскеров), «Вчера мне дали свободу, Что я с ней делать буду…» (В. Высоцкий). Социальное одиночество до настоящего дня не приветствуется в нашей культуре: а ты чей? а ты с кем? С другой стороны, избавление от созависимости всегда связано с реальной и серьезной жертвой разотождествления: отделить себя от своего статуса, эмоций, когниций невероятно трудно [44]. Наиболее важную роль в кризисе абстиненции играют не столько сами страдания, сколько ожидания этих страданий и отношение к ним [12]. Состояние удовлетворения аддиктивной потребности – это состояние, когда достигается нормальное психическое функционирование. Поэтому понятна вся сложность ответа на вопрос: а что взамен? И последний вопрос для размышления. Как говорилось выше, свободу определяют не только наши возможности, но и условия ситуации: чтобы иметь возможность жертвовать, я должен столкнуться с ситуацией, где я имею возможность жертвовать. А таковой может и не случиться, а может быть, я окажусь «не в том месте, не в то время» и т. д.