Создай меня (ЛП)

Он до боли сжимает мой подбородок. Холодные глаза смотрят пристально, и я, несмотря на парализующий страх, встречаюсь с ним взглядом. Он смеется, и этот смех заставляет меня вздрогнуть.

— Я беру ее.

Нет. Нет. Нет.

Он наклоняется ниже, дыша мне в лицо водочным душком.

— И я перевоспитаю тебя, детка, — его губы с удивительной нежностью прижимаются к моим, но это страшнее, чем получить от него удар. — Обещаю.

Я снова закрываю глаза, борясь с подступившими слезами.

***

Все, что я слышу, – это грохот собственного бешено колотящегося сердца, эхом отдающийся в ушах. Этого не может быть. Анна обхватывает меня руками, и рыдания сестры переходят в мучительный стон, когда в мою грудь утыкается ее детская мордашка. От слез сестренки моя футболка промокает насквозь. Я ничего не соображаю, только и могу, что, крепко вцепившись в нее, надеяться на чудо, которое вдруг спасет нас. Мне страшно не за себя, а за свою младшую сестру, которая останется одна в этом жутком месте - одна в целом свете. Ей всего десять лет, и она не сможет без меня.

Жесткая рука опускается на мое плечо и вырывает меня из объятий сестры.

— Не-е-ет!!! — кричу я.

«Хозяйка» приюта стоит за спиной Анны, удерживая ее на месте. Сестренка изо всех сил рвется ко мне, тянет руки, и в ее крике слышна такая боль, что у меня разрывается сердце. Слезы застилают мои глаза, и фигура Анны оплывает размытыми очертаниями.

— Пусти! — я отбиваюсь, но мужская хватка на моем плече становится все сильнее и сильнее, пока мне не начинает казаться, что кости вот-вот раскрошатся. — Анна! — всхлипываю я и отказываюсь идти, сопротивляясь каждому шагу. Мужская рука обхватывает мою шею, и я, максимально опустив подбородок, впиваюсь в нее зубами.

— Твою мать! — он разжимает пальцы, и я падаю на четвереньки. Если понадобится, я поползу к ней. Из горла рвется крик, когда сильные пальцы сжимаются на моей лодыжке. Я вижу свою сестру, ее покрасневшее личико залито слезами. Потом чувствую удар по затылку, и мир погружается во тьму.

Глава 3

Ненависть подобна отполированным доспехам: она и украшает, и защищает. (Роберт Бишоп)

Я медленно открываю глаза и со стоном отворачиваюсь от света ярких флуоресцентных ламп надо мной. В голове гудит, все тело болит и словно одеревенело. Внезапно я всё вспоминаю. Анна! В панике я резко сажусь. От этого движения голова начинает кружиться, а зрение то появляется, то исчезает. Вокруг меня сплошной бетон. Стены, пол, потолок – все мрачного серого цвета. Ни окон, ни даже намека на них. Я лежу на подвешенной к стене кровати. Это тюрьма. В углу дверь, над которой мигает красная лампочка камеры видеонаблюдения. Едва сдерживая слезы, я подтягиваю к груди колени и обхватываю их руками как можно крепче, чтобы унять дрожь в теле. Да, нам с Анной было нелегко, но, по крайней мере, мы были друг у друга. А теперь я тут, а она там, во власти той жестокой женщины. А я… Я слышала рассказы о Дудочнике. Детей, которых он забирает, больше никто никогда не видит. По щеке катится слеза, и я сглатываю болезненный ком в горле.

Дверь со скрипом открывается, и я вздрагиваю от неожиданности. При виде него меня охватывает такой страх, что к горлу подступает тошнота.

Он останавливается в метре от меня, и на его губах появляется вселяющая ужас улыбка. Я вся съеживаюсь, стараясь стать меньше. Следом появляется еще один мужчина, но останавливается в дверях.

— Привет, малышка. Меня зовут Эрик.

У Дудочника, оказывается, есть имя. Я опускаю взгляд на край своей кровати. Не хочу смотреть на него. Не хочу, чтобы он смотрел на меня. Не хочу, чтобы он рассматривал меня.

— Она хорошенькая, — говорит второй мужчина таким тоном, что меня от страха начинает колотить.

Эрик смеется:

— А ты думаешь, зачем я ее сюда притащил? Вставай, девчонка! — рявкает он, но я не двигаюсь. Просто не могу пошевелиться, конечности словно свело. Он протягивает руку, хватает меня за волосы и грубо стаскивает с кровати. Я падаю коленями на бетонный пол и кричу от боли, отдающейся во всем теле. Мне хочется убежать как можно дальше от него, но я стою неподвижно на коленях и смотрю в пол. По моим щекам сами собой текут слезы.

Он присаживается на корточки и, сжав шершавыми пальцами мой подбородок, вынуждает поднять лицо и взглянуть на него. Я зажмуриваюсь, и он смеется.

— Ты сколько угодно можешь закрывать глаза. Помнишь, что я тебе говорил? Помнишь, что я тебе сказал?

Я молчу, но чувствую на своем лице его горячее, пахнущее табачным дымом дыхание.

— Я обещал, что перевоспитаю тебя, — шепчет он.