Создатель

– Но именно ты убивал и тех, кто шел против Бога и служил силам Зла, – Наркизов как будто пытался убедить в своей правоте того, кого никто не смог убедить и при его жизни.

– Нет, не так… Я убивал только тех, кто шел против меня.

– Но ты не всегда понимал, что творишь!

– Ну, хорошо! – Сталин не захотел продолжать спор. – Ты-то тоже служишь Злу, ты стал теперь одним из нас!

– Лжешь, дух! – крикнул Гарри и, все-таки оторвавшись от кровати, присел к столу, чтобы лучше видеть своего страшного собеседника.

– Нет, я не лгу! Вот ты рассуждать любишь о насилии, а от рассуждений до дела – не такое уж большое расстояньице, знай это! – Сталин привстал. Он был виден теперь полностью в своем поношенном френче и галифе, в одной руке он держал потухшую трубку, другой – неловко двигал.

– Я никогда не хотел повального насилия, – мотал головой Наркизов.

– А что Лассаль? Объясни ему это… – Глаза Сталина вдруг налились каким-то ярким светом. Может это был цвет крови, пролитой им. Этот свет не был красным, красным стал теперь сам Сталин.

– Лассаль – ошибка, нелепых промах… Мало ли бывает ошибок!

– Лес рубят – щепки летят, – захихикал горец.

– Предатели должны умирать! – тяжело сказал создатель.

– Но ты бы, Гарри, убил и других… Начало предполагает продолженье… Да ты и сам не решил еще остановиться, так?

– Вранье, неправда! – опять крикнул Наркизов.

– Не кричи так, Савла разбудишь, – погрозил пальцем Виссарионыч. – Запомни главное: никакая власть не держится без насилия… Ты и так знал это, и теперь знаешь.

– Хорошо, – создатель облокотился о стол, задев чугунную старую чернильницу Савла. Сталин со странной опаской посмотрел на нее.

– Хорошо? – Сталин даже удивился.

– А что я должен страдать теперь? – каждое слово давалось теперь создателю с огромным трудом. – Но я не красный, я Белый… И сделал это я для России… для будущей России…

– Спаситель ты наш! – причмокнул Сталин. – Для блага России! Сколько лжецов и иуд так говорили… А цвет-то определил! Где в темноте нашей цвет различать? Али нет?

– Прочь отсюда, грузинский раввин! – и Гарри автоматически схватился за стоявшую чернильницу.

– Пойду пожалуй, – решил Сталин, – а то ты и вправду в меня чернильницей пустишь, как Лэнин сказал. Кстати, при чем она здесь?

– Счас все узнаешь! – бросился к горцу создатель, прихватывая настольный прибор.

Но никакого Сталина в комнате не было… Гарри растерянно пошевелил кресло, где только что был его ночной гость, и бросил ненужную больше чернильницу на пол. В дверь его уже долго стучали. «Эй, ты с кем говоришь-то там? С нечистью какой, что ль?», – раздался знакомый голос Савла.

Гарри отозвался, что он совсем один. Савл потоптался у запертой двери и, шумно вздыхая, ушел к себе. Создатель рухнул в оставленное гостем кресло. Он даже не обратил внимания на погасшую трубку Сталина, валявшуюся неподалеку. Тьма в комнате сделалась совсем непроглядной, так как света не зажигал никто…

3. Суд создателя

В Городе тем временем наступили майские деньки – Большие пролетарские праздники. Красоловы, охровцы с ментурианами, а также люди попроще высыпали на улицы Города, весело махая заранее заготовленными красными флажками, плакатами и шариками. Основная круговерть происходила возле Памятника Лысому гению, где на трибуне стояли "отцы” и приветствовали своих не очень любимых детей. «Дети» проходили на значительном расстоянии от трибуны и по команде вскидывали красные флажки и портреты вождей Роскомреспа. Отцы города вяло махали им своими пухлыми лапками и изредка нагибались, чтоб основательно приложиться к фляжке с водочкой, бывшей тут постоянно.

Ухлестов проявил в этом нагибании особую доблесть и скоро был бережно вынесен с трибуны проверенными ментурианами… Впрочем, "дети” не очень осуждали руководителей, так как сами основательно поддали перед парадом. Лысый гений уныло смотрел на эту демонстрацию рабской покорности со своего постамента и думал, вероятно, что он зря постарался. Праздник чуть было не испортила колонна студентов Университета, несшая совсем не те портреты (вроде бы мелькнул Че Гевара и Троцкий) и что-то не то кричавшая. Охровцы, по мановению руки Кузина, бросились наводить порядок, а Тазков осуждающе взглянул на ректора Протухова, враз протрезвевшего. Собственно Леонид Сергеич с удовольствием прикрыл бы поганый рассадник беспорядков, но он опасался гнева Шупкина, допущенного теперь лично к Главному.