— У какой-нибудь старушки поселюсь, — туманно ответила Сюзи. — В городе много старушек, осколков прежней цивилизации, страдающих одиночеством и забытьем прошлого. Они всегда рады, если я живу по очереди неделю-две у некоторых...
— Ты что ж, одна на свете? — спросил он неласково и угрюмо, поскольку полагал одиночество одновременно грехом гордыни и наградой за величие души.
— Зачем одна? — отозвалась Сюзи с беспечной веселостью. — Одной в мире страшно, потеряешься. Я же говорила, есть у меня брат. Брат мой — враг мой, — она коротко рассмеялась. — И девка есть приблудная. — Сюзи помедлила, размышляя, надо ли откровенничать, и решительно закончила. — Девчонка одна, годов тринадцати. Сбежала из детского дома. Били ее там и старшие, и воспитатели, вот и сбежала. Я ее и приняла, теперь она самостоятельничает. А ее и не искал никто, ничья. Другое имя ей дала, документы смастерила, вот и живет со мной. У меня есть еще один запасной чердачок без адреса, там и обитаемся. Девка хорошая, ласковая, способная. Рисует хорошо, все больше духовное, непонятное...
— Женщине нельзя рисовать духовное, — строго усмехнулся Иван, — ее бесы под руку толкают.
— Это ничего, что бесы, — задумчиво сказала Сюзи, — Господь всех прощает, и этот грех ей проститься...
— У тебя что, образование? Говоришь слишком грамотно.
— У кого ж его нынче нет, вашего образования? Я, как все, ношу в себе некий образ, вот он и образовывает, — она слабо улыбнулась, тихо, по-вечернему, улыбка как ирония зимы вслед весеннему буйству.
— Что ж это за «некий образ»?
— Точно не знаю, — она движением плеч изобразила недоумение. — Может быть, это совесть? — вопросила она с хитрой надеждой.
Он закашлялся от неожиданности гулко, будто в трубу.
— Скажешь тоже... совесть! — отмахивался он, смеясь и кашляя. — Совесть! Это значит приписывать предмету несвойственные ему качества, — курице орлиную зоркость, преступнику жажду милосердия...
— Тогда что-то другое есть «некий образ», — согласилась она. — Может, это достоинство менталитета?
Он прекратил злой смех:
— Вот это уже серьезно.
— Послушай, — сказала она с каким-то детским вызовом, — зачем тебе моя мансарда? Ну да, всякие твои прозрения в небо и прочее, а все-таки — зачем? Ну, звезды, пришельцы, а все-таки?
Его грубое лицо, неумело вырубленное из бросового материала, распахнулось улыбкой.
— Много будешь знать, девочка, скоро состаришься.
— Какая я тебе девочка! — ее лицо зарозовело от гнева.
— Не сердись, потом как-нибудь разговоримся. Ты можешь вспомнить свой собственный голос? — спросил он. — Тот единственный твой, непохожий ни на чей, неповторимый голос, которым ты говоришь миру? Нет? Так и человечество не в состоянии вспомнить свой голос и потому прислушивается к самому себе и ко Вселенной в надежде услышать хотя бы эхо, отголосок себя... Современный менталитет болен хроническим абсурдом, как мы с тобой установили... Кто знает, вдруг именно отсюда, из твоей конуры, я услышу голоса вечности, — он произнес это так серьезно, что Сюзи не могла ни согласиться, ни рассмеяться, и ушла.