Сожги венец безбрачия

Очень хотелось позвонить папе. Просто услышать его голос. Я часто так делала. Отец всегда был занят. И говорил, в основном, о работе. Мне нравилось слушать о ходе его экспериментов, в которых я ничего не понимала. Папа был биохимиком, очень известным не только в России, но и за рубежом. А я даже в школьной биологии плавала, едва вытягивая на четверку с большим минусом. Да какая разница? В эти минуты его голос теплел, и от него ко мне протягивалась яркая и горячая ниточка.

Иногда папа рассказывал мне о Кубе, которую он обожал. Когда мы оттуда уехали, мне было пять лет. Но почему-то я ничего об этом не помню. Совсем. Кроме испанского языка. В пять я уже свободно общалась и даже умела читать. После возвращения в Москву мы с папой дома говорили по-испански. Маму это очень раздражало. Она так и не выучила этот язык. И Кубу терпеть не могла. Всегда радовалась, что мы оттуда, наконец, уехали. Называла ее грязной примитивной лужей. И наши с папой беседы на испанском моментально пресекала. И тогда испанский стал нашим тайным языком.

Пустая квартира встретила меня темнотой и тишиной. Я зажгла свет в кухне и в обеих комнатах. Открыла холодильник и достала оттуда бутылку воды. Очень захотелось пить после всех сладостей, которыми меня сегодня накормили. Возвратив бутылку на полку, я заметила одинокую красную икринку. Явно еще с Нового Года завалялась. Папа был абсолютно равнодушен к быту и к еде особенно, но всегда приезжал ко мне перед Новым Годом и привозил красную икру. Я покатала икринку в ладони и бросила в рот. Вкуса не ощутила, потому что она была одна. Как и я. Если ты одна, то ничего не стоишь. Ни вкуса, ни запаха. Стоя у открытого холодильника я расплакалась. Тоска так сжала сердце, что стало невозможно дышать.

Я потушила свет, вышла из квартиры и поехала на нашу старую дачу. В последнее время отец жил там. Мама предпочитала новую дачу, которую построили по ее вкусу. Там все было ультрасовременное в стиле «хайтек»: дом – прозрачный куб с панорамными стеклами, кипельно-белыми стенами и черными гранитными столами в кухне. А папа любил нашу старую развалюху, которую мама презрительно называла «бабкиным теремком».

Я припарковалась возле старенькой калитки. Краска на ней была новой и ярко-зеленой. Папа лично красил незадолго до смерти. Сердце громко стучало. Я не заходила сюда с тех пор, как отца не стало.

Двухэтажный, старенький, деревянный домик. Домотканые половички, ситцевые занавески в кухне, белые в красный горох. Скрипучие половицы и ветхая мебель. Здесь пахло детством и счастьем. Из коридора я прошла в большую комнату. Целая стена была занята полками с книгами и пластинками. На столе стоял допотопный, еще советский проигрыватель. Папа на полном серьезе утверждал, что если будет атомный взрыв, то всё погибнет, кроме советской техники. Потому что она в принципе неубиваемая. Я погладила корешки книг. Пошла в кухню, принесла оттуда чистую тряпочку и вытерла толстый слой пыли на проигрывателе. Подошла к полке, взяла несколько пластинок, которые лежали отдельно от других. Первая сверху была любимой пластинкой папы: опера «Дидона и Эней». Папа всегда смеялся, что это единственная опера, которую написали англичане. Поэтому британская корона всегда завидовала русской культуре.

И вдруг я вспомнила сеанс ретро-гипноза у Матвея. Там, на Кубе, звучала ария из этой оперы. Плач Дидоны. Именно ей подпевала та незнакомая женщина. Почему именно эта ария?

Я вообще не люблю оперу. А эту арию особенно. В ней есть какая-то безысходность. Помню, как-то спросила папу о чем эта опера. Мне тогда было лет десять, а может, и меньше. Новой дачи у нас еще не было. Мы всей семьей приехали на выходные на эту старенькую. Мама организовала ужин на веранде. Папа включил арию погромче, чтобы было хорошо слышно.

– Господи, Саша, выключи эту нудьгу. Ты нарочно меня раздражаешь? – в сердцах спросила мама, нарезая огурцы в салат.

– Что ты, Мариночка, я просто люблю эту вещь. Да и детям полезно слушать оперу для общего развития, – он кивнул на меня и моего младшего брата Витю, которому тогда было года три.

– Детям полезно, когда им не забивают голову ерундой, – мама отложила нож в сторону, взяла стеклянную банку со сметаной, купленной на рынке, и начала заправлять салат.

– Ну что ты? Перестань! – отец обнял ее за плечи и прижал к себе.

Вытер с уголка ее губ каплю сметаны, облизал палец и сказал:

– Хорошая сметана! С салатиком и картошкой самое то. Ну давай, корми нас, я голодный, как волк. Сейчас тебя съем, – он вдруг громко завыл и слегка прикусил зубами мамину шею.

– Сашка, перестань! – мама схватила со стола посудное полотенце и замахала перед его носом.

Отец испуганно заскулил, сжался, изображая испуганного волка, скорчился на стуле и закрылся руками.

– Вот балда! – рассмеялась мама.

Она пошла на кухню, вернулась с большой сковородкой дымящейся картошки и поставила ее на стол, подложив под дно деревянную доску, чтобы не испортить цветастую клеенку.

– Так, давайте ужинать. Всё стынет, – мама разложила картошку по тарелкам и посыпала мелко нарезанным укропом.