Сожженная книга. Три Гийома

Пусть Кретьен об этом напишет. Очень тяжело почувствовать, что они как бы не видят радости земной. В конце концов, когда человек юн, ему хочется и любить , и веселиться. Да может быть и у них появилась мечта. Если в земной красоте для них нет Бога, надо было придумать или найти что-то такое осязаемое и простое, камень или чашу, что соединяло прятало в себе и обычную жизнь, и в тоже время сияло и высоким светом. Это примеряло зло земное, плоть с высшим светом. Может быть они придумали, и может это просто выдумка,то, что рассказывают о чаше и камне, Граале. Но если у тебя есть жажда странствий, сказал мне тогда Кретьен, что-то тебя зовет, сходи на другой край христианского мира, где язычники более дикие ,чем испанские мавры.За Византией есть Русь, страна прапрабабки нашего короля и нашей графини Марии. Она ближе к царству Иоанна. Может быть там что-то особое узнаешь?

и мне расскажешь.

Три вещи любил Кийот в жизни.Ремесло деда, серебряных дел мастера, мудрость и познание, и путешествия. А еще он был воином. И остались только первые две.

Кийотом впервые прозвали его греки в Иерусалиме, а на Руси так стали называть все. Ну что ж, прозвище красивое .Лучше , чем какое -нибудь королеское- плешивый, лысый или хромец, к примеру

И в ту ночь приснился Гильому вещий сон о великом трубадуре земли русской и о песне.

Темно, синее поле боя, трупы, навзничь лежал раненый воин, пытаясь разглядеть что-то вдали.

Что мне чудится, что мне слышится, там… вон, издали…

Будто девою Обида , за ней пожар земной, пылает лес, пылают реки.

Земля горячая.

Там, за холмом, горит?!

О дай мне пить земля моя…

Мать моя…

Раны мои запеклись, ох, лихо мне.

А древо тихо склонилось, с тугой зашелестело и так жалобно.

Над сухой землей жаркое марево.

Очнулся.

«Как хочется пить». С трудом протянул руку, шаря по земле, нашёл воду.

Река рядом, на ощупь горячая… набрал в ладонь… кровь.

И течёт река кровава по полю, грех ради наших.

Никнет трава от жалости.

Цветы уныли,

Быть мне здесь мертвым… на траве-ковыле.

О светлое-тресветлое солнце.

Дай земле истомленной вздохнуть.

Убери лучи свои.

О ветер, ветрило, повей прохладой.

Пощади меня, красно солнышко.

Вспомяну тебя словом светлым.

Я клянусь пропеть тебе словом ясным.

И небо заплакало… Мелкими каплями.

Черна земля костьми была посеяна, тугою взошла, болью встала в сердце Даждьбожья внука. Словом вступила на землю Трояню.

И взмахнуло оно крылами. Горе ему ведомо. Стоны ему слышимы. Неприкаянной девой взойдет на холм, неприкаянной болью войдет в сердца.

И лежать нам на траве-ковыле, никем не брегомы… Всем лежать купно умроша, единую чашу смертную испиша.

Тише, не дыши.

Вон идет воин, поганый половец. Он остановился вдали, ударил кого-то мечом, добив раненого, пошёл дальше.

И лежать мне на траве-ковыле, на земле незнаемой…

Увидит, прикончит. И буду нем, и не смогу сказать единственное слово… О земля моя, о дубравы! Пусть не убьет он со мной слово. И прошел половец мимо.

Ночь синяя над землей спустилась. Крик зверин встал.

Потемнела земля, зашумели, заговорили деревья, тревожно заметались листья. Быстро летит по небу туча, и в ней грохочет. Трепещут синие молнии. Деревья гнутся. И какой ливень.

Что мне чудится? Земля дрожит.

Ветер донес тревожный, горестный звон. Слышишь, велит послушать земле Русской. И Киеву, и Чернигову, и Владимиру, и тебе, далекий Новгород.

Уже кострами запылало сквозь синюю ночь. Неготовыми дорогами сквозь леса дремучие, немощеными тропами идут половцы.

Быть туге и горести!

Тучею идут они из степи дикой, земли незнаемой на землю Русскую, землю светлую.

Зазвени ж, зазвени тоскою, Киев-город, встони, Владимир, тугою.

Уже костры запылали на Русской земле.

Уже не светлыми струями, а печалью течет река, и дерево листву сронило.

Уже стонать земле русской под кострами, полыхать пламенем, а поленьем в тот огонь веселье кладут, слезами поливают. Звон-огонь идет по земле святой, кровью-болью растекается.