Сожженная Москва

- Эх вы, юноша, юноша, - сказал Сеславин, - вы с похвалой упомянули о здешней революции. А знаете ли, что она такое? Сказав это, Сеславпн, как бы раздумав продолжать, молча стал набивать табаком свою пожелтелую, прокуренную пенковую трубку, которую он, в честь прославленного прусского генерала, назвал "Блюхером".

- Говорите, говорите! - воскликнули прочие собеседники, сдвигаясь ближе к Сеславину.

- Ничего в жизни я так не презирал и ненавидел, как спекулянтов на счет человеческого блага, - произнес Сеславин, - а главные спекулянты пока на этот счет - французы... Не прыгайте и не машите руками, Квашнин: не стыжусь я этого мнения, как и того, что обо мне и о покойном Фигнере плели столько небылиц.

- Ах, боже мой, что вы! - ответил Квашнин, - я ничего ни о вас, ни о нем и не говорил дурного.

- Разберите здешних излюбленных мудрецов, - продолжал Сеславин, потягивая дым из своего "Блюхера". - Сентиментальные с виду сегодня, хотя вчера кровожадные в душе, как тигры, эти прославленные герои революции, с мадригалами на устах, с посошком в руке и с полевыми ландышами на шляпе, недавно еще звали своих соотечественников, а за ними и весь мир, то есть и вас, Квашнин, да и меня, - в новую Аркадию, пасти овечек и мирно наслаждаться сельским воздухом, у ручейка, питаясь медом и молоком. А чем тогда же кончили? Маратом и Робеспье-ром, всеобщею гильотиной, казнью родного короля и коронованием ловкого и грубого, разгадавшего их солдата, да притом еще и не француза, а корсиканца.

- В чем же, по-вашему, истинное счастье на земле? - спросил пожилой и высокий подполковник из штабных, Синтянин, о котором товарищи говорили, что он во время войны почувствовал призвание к поэзии и стал, как партизан Давыдов, писать стихи. - В чем прочные радости на земле?

- В любви! - не выдержав, опять вскрикнул Квашнин. - Что может быть выше истинной чистой страсти?..

- Счастья нет на свете, - повторил Сеславин. - Вы лучше спросите меня, в чем главные муки в жизни?

- Говорите, мы слушаем, - отозвались голоса.

- Я объясню примером, - сказал Сеславин. - Граф Растопчин знал в молодости одну, ныне уже старую и, вероятно, покойную, московскую барыню. Он однажды при мне о ней выразился, что Данте в своем "Аде" забыл отвести для подобных лиц особое, весьма важное отделение. Сеславин рассказал уже известную остроту графа о грешницах, которые мучатся сознанием того, что пропустили в жизни случай безнаказанно согрешить по оплошности, трусости или простоте.

Дружный хохот слушателей покрыл слова рассказчика.

- Не смейтесь, однако, господа, - заключил Сеславин, - боль тайных душевных мук ближе всего понятна тому, кто испытал особенно жестокую насмешку судьбы... кто, как бедный, утонувший в Эльбе наш товарищ Фигнер, вызывался лично, глаз на глаз, избавить мир от всесветного изверга, имел к тому случай и этого не достиг...

Сеславин смолк. Замолчали и остальные собеседники.

- А могу ли я, Александр Никитич, узнать, кто эта растопчинская барыня? - спросил, подмигивая другим, Квашннн.

- Дело было давно, - ответил Сеславин, - когда я, в один из отпусков, гостил в Москве, у родных, где бывал Растопчнн... Повторяю, этой особы, по-видимому, уже нет на свете, и ее здесь, вероятно, не знают. Это княгиня Шелешпанская.

- Как? она? - удивился Квашнин. - Да ведь это бабка покойного партизана вашего отряда, девицы Крамалиной. В ее доме у Патриарших прудов я был в день занятия французами Москвы, помните, когда я было попал в плен? А Крамалина, господа, вы, разумеется, слышали, неудачно стреляла по Наполеону в Ошмянах и при этом убита.

Тем, кто не знал подробностей об этом событии, Квашнин рассказал об Авроре и о Перовском.

- Перовский? - спросил в свой черед подполковник Синтянин. Постойте, да ведь он жив!.. именно жив!

- Жив Василий Перовский? - вскрикнул, бледнея, Квашнин.

- Да, я видел нашего Сомова, - ответил Синтянин, - он с ним, здесь уже, бежал из Орлеана, и оба вчера явились в Париж, измученные, полуживые.

- Вы не ошибаетесь? - спросил, не веря своим ушам, Квашнин.

- Нисколько... Да вот что... вы знаете, где бивак нашего полка?

- Знаю, знаю.

- Ну и отлично... спросите там штаб-ротмистра Сомова; он тоже, повторяю, был в плену, и его теперь у нас приютили... он вас проведет к Перовскому. Как же, и я знаю этого Перовского; мне и ему наш доктор Миртов, накануне Бородинского боя, как теперь помню, доказывал, что лучше умереть сразу, в битве, чем мучиться и потом умереть в госпитале.

- А сам Миртов, кстати, жив? - спросил кто-то.

- Жив, но полтора года валялся в разных больницах; все просил отрезать ему ноги, однако выздоровел, догнал армию уже на Рейне, и опять у него своя отличная палатка с походною перинкой, чайник и к услугам всех пунш... Одно горе: такой красавец, жуир, а ходит на костылях.