Созвездие Гончих Псов

Батурин казался себе похожим на рыбу-глистовку. Ее он часто видел в порту. Она выскакивала из воды, будто хотела лететь, падала на бок, быстро кружилась, опять выскакивала, кружилась и издыхала. Это была болезнь. Попытки рыбы летать напоминали Батурину его бессилие, когда он сталкивался с немощью родного языка.

Лойбу он как-то прогнал в столовой, сказал ему: «Уйдите, вы мне мешаете», – и не заметил, как Лойба подошел к хозяину, покрутил пальцем около лба и злобно прошептал:

– Психопат! У него, знаете, полное смешение мыслей.

Для того чтобы писать, Батурину чего-то не хватало. Он думал, искал. Ему показалось, что нужна музыка – ее благородный пафос и необъятный разлив развязанных звуков, но потом решил, – нет, не то. Подъем сменяла усталость, когда хотелось простой песенки. Невольно в голову лезли мысли, что он разбудил черта, непонятную болезнь, и выздоровления от нее не будет.

«Пропал», – думал Батурин и холодел от возбуждения.

В таком состоянии он вернулся однажды в сумерки домой. Игнатовна подала ему записку.

– Ну, дал бог счастья, – затараторила она. – Сестра ваша нашлась, сегодня приходила, час назад. Вот эту записку вам оставила. Вы ее шукаете, а она вас. «Приехала, говорит, за ним вдогонку, узнала, что он в Бердянске».

Батурин прошел к себе, стал у окна и развернул записку. Она была от Вали.

Не пугайтесь, – писала она, – приехала в Бердянск на несколько дней, боялась, что вас не застану. Через час приду.

Батурин бросился на улицу искать ее. Он пошел к порту. В каменном, пустом переулке он увидел Валю, – она быстро шла впереди. В прорезе домов было темное вечернее море и огни парохода.

Батурин остановился. Мысль о широкой, волнующейся, как море, легенде вспыхнула детским восторгом.

– Валя! – крикнул он и прислонился к решетке сухого сада. Она обернулась, рванулась к нему, протянула руки. Батурин сжал их, посмотрел в ее глаза и понял, что не хватало ему вот этого страшного и чистого начала, этой женской, еще не разгаданной сущности, что была в ее темных и сверкающих зрачках.

– Не сердитесь? – спросила она, всматриваясь в его лицо, будто стараясь запомнить его навсегда. – Видите, какая я прилипчивая, не даю вам покоя.

Батурин закрыл ее ладонями свои глаза, как делают маленькие дети, и ничего не ответил. Валя спросила чуть слышно, одними губами:

– Ну что, что, что, мальчик мой милый?

Волнение его могло окончиться освежающими слезами, но резким напряжением он сдержал себя. В его волнении вдруг появилась неясная мысль, – что-то было связано с этими словами «мальчик мой милый». Во сне ли, в памяти ли детских лет, когда была жива его мать, но где-то он слышал эти слова.

Они прошли на набережную, серую от ночного света. Это был отблеск воды, звезд; возможно, горячий ветер тоже излучал неясный свет.

Валя села на чугунный, ржавый причал. Батурин опустился на теплые камни у ее ног. Она говорила, наклоняясь к нему, не отпуская его руку. Терпко пахла колючая трава; ржавый подъемный край, казалось, слушал голос Вали. У каменной лестницы качались, кланяясь морю, старые шлюпки.

– Теперь все, все долой, – говорила Валя. – У меня нет ничего позади, – ни отца, ни ребенка, ни асфальта. Я новая. Вы слышите меня? Вы должны знать, как это случилось. Я два раза была больна, два раза травилась, – все спасали. Я думала – зря спасают, все равно свое сделаю, а теперь я готова ноги целовать тем, кто меня спас. Доктор такой рыжий, мрачный и такой милый, из «скорой помощи», он мне сказал: «Если не себе, так другим пригодитесь», а я его выругала за это так скверно…

Валя замолчала. Батурин осторожно тронул ее холодные ногти.

– Ну, говорите же!

– Я… – Валя вздрогнула. – Я… дочь врача, я училась в гимназии. Отец бежал от голода на юг, в Ростов, взял меня. У меня тогда уже был, у девчонки, ребенок. Мальчик… ему было полтора года, он не умел говорить. В Ростове мы прожили долго. Было плохо, трудно. Я не хотела дальше никуда ехать, а потом отец заболел сыпняком. Через неделю мальчик заболел скарлатиной и положили их обоих в один госпиталь на Таганрогском проспекте. Там лежали солдаты, детей почти не было. Я жила в палате, где был мальчик. Спала на полу, вся во вшах. Если бы вы слышали, как он плакал по ночам, маленький, у вас бы разорвалось сердце. А кругом матерщина, канонада, – красные подходили к городу, – кому он нужен был, мальчишка, кроме меня. Даже врачи его не смотрели.

Валя взяла Батурина за подбородок, подняла его голову. Он снизу смотрел в ее лицо. Она плакала не скрываясь, не сдерживаясь; слезы капали на его волосы.

– Ну скажите, зачем это? – тихо спросила она. – Зачем пропал маленький? Вы один поймете, как мне было горько.